Ола
Шрифт:
Святая Дева, Господь-Вседержитель! Они – жердь и громоздкий! И рожи те же, и сутаны. Только не в Касалья-де-ла-Сьерре они уже, а здесь, в Севилье, на паперти собора Святого Франциска.
…И толпа побольше будет – сотни в три.
– А правду эту нелегко узнать было. Ибо силен Враг в душах изуверов, злое дело сотворивших…
Затихла Инесса, ко мне плечом прижалась. То ли потому, что давят со всех сторон – то ли не потому вовсе. Оглянулся я – полна площадь. И как мы с лобастой шум этот не почуяли? Видать, не до того нам было.
А зря!
– Слыхали вы уже, добрые севильянцы, что исхищен был ребенок безвинный, родителей всеми почитаемых чадо единственное. А имя ему было
Слышали, как же… Оглянулся я, на лица добрых севильянцев поглядел. Ой, нехорошие лица! Хотел Инессе шепнуть, что убираться нам отсюда следует, да словно удержало что-то.
– …И брат его Хосе Франко, марран, и Давид Перехон, марран же. Гостию же святую для дела сего черного похитил злобный выкрест Бенито Гарсия…
Скользнуло имя – дальним эхом отозвалось. Или слыхал где уже?
…Нет, не вспоминается!
А жердь все голосу прибавляет, кабаном резаным вопит:
– И затащили они, марраны проклятые, оного Хуана Мартиньеса в пещеру, что у реки Эскарон, и бичевали его, и оплевали, венец терновый на голову возложили. И хулили при этом Господа нашего Иисуса Христа, и Деву Марию, и святых всех. Правда, фра Мартин?
Зашумела площадь – глухо, недобро, как море перед штормом. Дрогнула рука – та, что я пальцами сжимал.
– Правда, истинная правда, фра Луне! – прогудело в ответ. – И дали оному Хуану Мартиньесу полторы тысячи ударов бичом, и распяли его, после чего марран Альфонсо Франко вскрыл жилы на руке младенца безвинного и оставил кровью истекать, и лилась та кровь в сосуды, и пили те злодеи оную кровь, супротив Господа нашего проклятия изрыгая. После чего марран Хуан Франко достал нож цыганский с лезвием кривым и вонзил младенцу оному в бок, а марран Гарсия Франко сердце извлек и солью его посыпал. Правда ли это, фра Луне?
Охнула толпа, назад подалась. Сжались кулаки…Ая снова Касалью вспомнил. И это знакомо!
– Правда, фра Мартин! Чему же дивиться, добрые севильянцы? Разве не здесь, не в нашем городе, Господом и Девою Святой хранимом, раскрыт был заговор страшный? Или не помните, как проклятый Диего де Сусан, ростовщик подлый, и дружки его Хуан Абольфио да Мануэль Соли, выкресты мерзкие, оружие копили и разбойников собирали, чтобы по всей Севилье христиан перебить и храмы Божий сжечь?
– А разве забыли вы, братья, – подхватил бас, – что не остыла еще праведная кровь фра Педро Арбуеса де Эпила, инквизитора Сарагосы, пронзенного злодейским кинжалом прямо у алтаря? А кто убил его? Выкрест Сантахелла да выкрест Хуан Санчес!
И вновь отозвался люд. Уже не оханьем – ревом.
– Уйдем… – одними губами шепнула Инесса. – Скорее!
Да где там – уйдем! Со всех сторон стиснули, не продыхнуть.
– …Вот такое дело страшное сотворили те, кто за христиан себя выдавать смеет. Не спите, добрые севильянцы! Ходит враг возле нас, словно лев рыкающий! Каждый марран, каждый мориск – злодей от рождения, ибо прокляты они еще до зачатия. Что нужно с ними делать, братья мои?
И – всколыхнулось море, из берегов вышло.
– Бить! Бить! – заголосили, завыли со всех сторон. – Бить их! На костер!
Ступил вперед фра Мартин, ручищи над лысой башкой воздел:
– Не слышу вас, братья! Не слышу!
– Би-и-ить! На косте-е-е-ер! Кемадеро-о-о-о!!!
А в руке у фра Луне уже и факел горит. Потрескивает, желтым огнем подмигивает…
– Неужели это правда, Игнасио? Ведь они – пастыри, они не могут лгать!
Все-таки выбрались мы. Выбрались, в тихую улочку свернули. Поглядел я на лобастую – бледная вся, дрожит, взгляд испуганный такой.
Еще
бы!– Отец говорит, что Кастилия наша сходит с ума. Поэтому он не хочет возвращаться в Вальядолид, ко двору… Но как можно не верить Церкви?
И вновь было мне что ответить. Да только с чего начать? С Олы, с коровы красной, с головы на крюке – или с дуэньи глиняной?
Улыбнулся я, лобастую по щеке погладил. Взяла она меня за руку, пальцы сжала:
– А мне казалось, что нет ничего страшнее Королевской Измены… Отец считает, что нас всех ждет что-то ужасное, и даже мы не отсидимся в Анкоре. Вы… Вы защитите меня, Игнасио? Ведь вы эскудеро, будущий рыцарь, вы друг сеньора Кихады!…
Вот это уж точно – насчет идальго моего калечного. Связало нас с ним веревочкой, и не развязать! Да только что девочке этой ответить? Что сяду я на коня доброго, мечом славным препояшусь, шлем-бацинет надену?…
Ну почему врать так трудно бывает?!
Вздохнул я, головой мотнул даже, мысли глупые прогоняя. О чем размечтался, пикаро?
– Я не рыцарь, Инесса! И никогда им не стану. Сказал – и язык прикусил. В глазищах ее темных – изумление, такое, что не по себе мне сделалось.
– Но почему, Игнасио? Вас скоро посвятят, я уверена. А когда вы станете рыцарем, отец не посмеет отказать, если вы…
Отпустил я ее руку, глаза отвел. Если я… Если я – что?
Догадаться-то нетрудно, да толку? Бродяга, перекати-поле с петлей на шее – и наследница рода Новерадо? Не смешно даже.
Оглянулся я – топот сзади. Это слуги сеньориты наконец-то нас разыскали. Вверх посмотрел – темно уже между крышами.
Вот, значит, и все, Белый Идальго!
– А может, «мангьягерры», Начо? Или агвардиенте? Есть у меня бутыль заветная, из самого Орана привезли, никому не наливала, тебе, Начо, первому…
Суетится тетка Пипота, вокруг меня круги пишет. И в самом деле – беда. Не ест Начо Бланко, не пьет почти. Поставил перед собой кружку кислятины – и сидит, глазами лупает. А шлюхи, пио бесстыдные, что на огонек заглянули, меж собою переглядываются, рожи корчат. Чего это, мол, с нашим Начо? Или сглазили Астурийца?
Не отвечаю, молчу. Видать, и вправду сглазили.
Привела меня тропинкаДа к лихому перекрестку,А оттуда – три дороги,Ждут меня, идти торопят.Влево путь лежит широкий,Легкий путь – идти удобно,А в конце – топор да плахаИль костер на Кемадеро.В море путь второй стремится,Белым парусником манит —От родной земли подальше,От костра и Эрмандады.Третий путь повит туманом,Будто ночь – ни зги не видно.Ждет меня там Дон Саладо,Полоумный мой идальго,За туманом – мир далекий,Душам избранным доступный,Василиски и драконы —Или яма выгребная,Где придется нам подохнуть.А в затылок ветер дует,И толкает, и торопит —Час пришел, решайся, Начо!Только нет такой тропинки,Только нет такой дорожки,Чтоб Инесса НоверадоМне бы встретилась в конце.