Ола
Шрифт:
И снова – будто не со мною это. Будто не мне об Инессе жердь эта вещает.
Кто же разболтал, а? То ли священник лысый, то ли парни в Сааре. Значит, теперь и до идальго моего калечного доберутся!
…Выходит, нет никакого замка? Не отстраивали его родичи старого дона Хорхе, не уезжал сеньор Новерадо из Вальядолида…
Закрыл я глаза. Нет, ерунда, опять ловят. Сперва на словах, теперь – на грехах.
Не верить! Ничему в стенах этих проклятых верить нельзя!
…Но ведь о маркизе де Кордова я, выходит, как поверил? А как не поверить было?
– И вручил оный суккуб тебе, Гевара, амулет сатанинский – платок с узлами,
А фратины в ризах зеленых уже на подхвате. Схватили за плечи, рубаху рванули.
…А я о булавке с камешками синими подумал. Не знают, выходит?
– Вот, святой отец!
Открыл я глаза. На черной скатерти лежит платок…
– Ага!
Переглянулись жердь с горбуном, наклонился фра Луне, пальцем длинным шелк ковырнул.
– А узлы где, Гевара? Узлы, спрашиваю, где?
И уже не радость в его голосе – страх. А мне хоть на миг, но легче стало. Успел!
– Узлы где? Где?! Развязал? Да ты же… Ты!… Дернулась его рука, знамение крестное творя. Отшатнулась жердь, побледнела:
– Сатана… Сатана! Vade retro! Vade retro! Уведите его, уведите!
И снова тьма черная в углу – подступает, ползет. Ближе, ближе… Вот-вот схватит, вот-вот в горло вцепится.
Понял я наконец, отчего не спешат тут, в Супреме, отчего подумать дают. Не та мука, что тебя мучают, а та, что сам себя терзаешь. От страха – к надежде, от надежды – опять к ужасу смертному. Да не просто так, а чтобы с толку сбить, чтобы с копыт сковырнулся. Вроде как в яме по кругу водят, только с каждым разом круг все меньше, яма все глубже…
И ведь вправду – не понять ничего. Могут убить – и не убивают. Пытать хотят, на дыбу вздергивать – и не трогают.
Или потомить решили, муки предсмертной похлебать вволю? А для чего тогда про иудеев читать давали? И про маркиза этого проклятого? Или у них тут левая рука не ведает, чего правая творит?
…Не удержался – снова на тень взглянул. Вроде там же она – а вроде и нет. На палец, на ноготок – но ближе подползла.
Покачал я головой, усмехнулся горько. Как же, не знают руки эти! Все знают, потому как голова имеется. А в голове той задумка созрела. Про меня, про Начо Белого. Потому и пугают, потому и бумаги читать дают. Чтобы доспел, значит.
…Не ошибся я! Ползет тень, близко уже совсем. Вот-вот вынырнет Он, Тот, что к таким, как я, приходит…
И чего же со мною сотворить хотят? И колесования им мало, и пытки. Оговорил чтоб кого? Предал?
Или еще того хуже?
То ли шорох прошуршал, то ли дверь заскрипела…
Загустела тень, сомкнулась,Ростом выросла, шагнула.Вздрогнул я, ледышкой замер.Вон Он, здесь! Пришел за мною!Постояла тень у двери,Молча голову склонила,Повернулась – смотрит вроде,Тьма сквозь тьму глядит на БланкоВновь шагнула, подождала.(А на сердце – ужас смертный.)А потом заговорила —Тихим голосом, спокойным,Словно льдом по льду скользнула:«Здравствуй, брат! Устал я нынче,Да и ты устал, наверно.Ну так что же? Потолкуем?»ХОРНАДА XXXV. О том, как Дон Саладо и сеньор лисенсиат в плавание собирались
Заломили руки, вцепились в подбородок, между зубов – клинок холодный.
– Или сам выпье-ешь, Гевара? А то ошибемся – лишку-у плеснем!
Закрыл я глаза, зажмурился. Снова открыл – на рожи их мерзкие взглянул.
Скалятся рожи. Ну, точно – сицилийцы. И говор похож. Так что не зря я Сицилию эту терпеть ненавижу.
– Идите к бесу, – выдохнул. – Сам выпью! Отпустили, к столу подвели. А на столе – чарка глиняная.
– Пей!
Выдохнул я, Деву Святую помянул. Защити, Милосердная! Ведь видишь Ты все, все Ты знаешь!… Глотнул, ничего не чувствуя. Снова глотнул…
– До дна! До дна, еретик. Вот та-а-а-ак! Ну, на здоровьице!
Поставил я чарку, к себе прислушался. Вроде ничего, словно винца легкого выпил…Это пока ничего! А рожи все скалятся, хихикают. Весело им!
– А теперь гуляй, Гевара-а! Где хочешь – там и гуляй. К дружкам зайди – попрощайся, может, и не увидитесь уже-е, разве что на Кемадеро. Да только помни – до заката тебе время. Вернешься – противоядие-е дадим…
Вздохнул я, сам себя ощутить пытаясь. Вот придумали, сволочи!
– Опоздаешь – кровью обделаешься, а после и вовсе-е – сдохнешь. Понял? Яд хороший, верный, и не знает его никто, кроме нас, так что к лекарям и не заглядыва-ай – не помогут!
Кивнул я – и это ясно. Стреножили раба божьего, лучше пут всяких. Одно непонятно – зачем. Так не спрашивать же!
– Ну, чего стоишь? Пошел!
Скривил я губы – улыбнулся вроде бы, значит.
– Дагу отдайте! Без нее – не пойду. Переглянулись.
Отдали.
А по Севилье народ ходит. Ходит, бегает, кричит – и молчит тоже. Живой народ, завидно даже. Мертвый, впрочем, тоже имеется – хотя бы на кладбище монастырском, совсем рядом, за забором серым. А я – ни то ни се. Среднее что-то, почти как прокаженный, только без балахона и погремушки.
Поглядел я на небо, от жары белое, на мостовую каменную поглядел. Никак и вправду попрощаться отпустили-с миром божьим да со светом белым? Добрые они фратины, которые из Супремы!
А тут и колокол ударил – тот, что у Клементия Святого. Ударил – меня разбудил словно. Вытер я пот со лба, огляделся.
…Монастырь слева, Барабан-площадь справа, впереди мост, тот, что на Тринадцати Лодках. А может, и вправду туда – да головкой прямиком в Гвадалквивир? Чего до вечера ждать?
Улыбнулся – на этот раз по-настоящему почти. Врете, гады, не дождетесь!
Повернулся я спиной к Альменильо-валу, повязку на башке поправил, дагу у пупка поудобнее пристроил.
Гуляй, пикаро! Куда глаза глядят да куда ноги несут. В брюхе яд плещется, за спиной костер соломой мокрой дымит.
Хорошо!
– И вправду хорошо, Начо, что встретились мы с тобою, – озабоченно молвил Дон Саладо. – Ибо много о чем поговорить следует, поелику в жизни нашей, чую, перемены грядут.
– Это уж точно, – согласился я. – Грядут.
Там же я его и нашел, рыцаря моего калечного, – на чердаке-донжоне. Долго думал, заходить ли в гости, а потом рукой махнул: зайду! Все равно уже знают о Доне Саладо, уже и в хартии свои проклятые прописали.
Так хоть поговорим напоследок.
– Вернулся я, Начо, из поездки некой, – продолжал рыцарь. – И хоть недальней она была, однако же небесполезной.