Олег Даль: Дневники. Письма. Воспоминания

Смерть — он начал думать о ней очень рано. Он не торопил ее даже тогда, когда почувствовал, что она близка. Первая запись о смерти помечена в дневнике октябрем 1980 года. Но в феврале 1981-го, уезжая в Киев, в своем еженедельнике он поставил даты: «4 марта — из Киева, 5 марта — 12 ч. театр, 15 ч. ГИК». Еженедельник расписан до конца года. Однако Даль знал, что она может наступить в любую минуту.

Ю. Карякин писал в своей статье памяти В. Высоцкого: «…слишком мы оторваны от смерти, будто мы — не смертны уже…»

Уход из жизни, его неотвратимость — это наивысший стимул к нравственному возрождению человека. Для Даля он определял существование и в жизни, и в искусстве, и в жизни после смерти.

В феврале 1980 года он сказал: «Сначала уйдет Володя, потом — я».

Они очень редко общались, не сидели в компаниях, не дружили домами, но очень хорошо понимали и чувствовали друг друга. И наверное, поэтому такими редкими и короткими бывали их встречи. Когда настолько все ясно — говорить трудно. Хочется молчать. Или как тогда, в мае 1980-го, три проведенных у Высоцкого дня слушать его стихи. Давно не слышавший друга, Даль поразился, как сильно вырос и окреп голос поэта. Это была их последняя встреча. А 25 июля 1980 года не стало Высоцкого, 3 марта 1981 года — Даля.

Сегодня их имена ставятся рядом гораздо чаще, чем при жизни. Только И. Хейфиц, чуткий и прозорливый художник-мастер, угадал глубочайшую внутреннюю связь двух противоположностей, одинаково сильно выразивших время. Но произошло это всего лишь однажды, в его фильме «Плохой хороший человек». Даль сыграл Лаевского, Высоцкий — Фон Корена. Здесь, как нигде, четко прорисовались их уже определившиеся темы. У Высоцкого — человека слабого в своей силе, у Даля — сильного в своей слабости.

Они и в жизни были такими. Приземистый, крепкий, широкий в плечах Высоцкий вдруг обнажал в сверкающей улыбке зубы, а в глазах появлялось что-то детское, почти трогательное. И хрупкий, изящный Даль с неприступным видом проходил после репетиции или спектакля, ни на кого не глядя, мимо коллег. Им не везло как-то параллельно: одному — с кино, другому — с театром. И ушли они друг за другом. И даже памятники ставились обоим в одно и то же время.

Многие из этого поколения ушли до сроков. Но в главном они были невероятно живучи и упорны, их ничто не могло заставить сойти с выбранного пути, изменить своему призванию. Им не давали сниматься, фильмы с их участием задерживали или не выпускали. Делалось все, чтобы зрители самого массового из искусств как можно реже общались с двумя замечательными его представителями.

Но оба нашли выход. Высоцкий — в своих концертах, Даль — в последнем своем совершенно авторском творении, моноспектакле по стихам Лермонтова «Наедине с тобою, брат…». Он стал логическим продолжением (или, как знаем теперь, завершением) того, что актер хотел сказать о своем времени.

Всегда смело входивший в каждую новую форму, новый жанр, перед таким сложным родом деятельности, как чтение стихов, Даль остановился словно в нерешительности. Играть на сцене и сочинять стихи — это не профессия, это особое состояние души. Поэтическое чтение для актера где-то на полпути из одного состояния в другое. Он искал свой путь, и, судя по тому, как были все ошеломлены прочитанным «И скучно, и грустно…» в конце эфросовского телеспектакля, когда Печорин бродит среди «старух зловещих, стариков», нашел его. Все были удивлены, а И. Андроников воскликнул: «Он владеет секретом Яхонтова — секретом медленного чтения». Да и сам Даль, подобно Яхонтову, мог сказать о себе: «Я не чтец, я актер, играющий стихи».

Через год после Печорина в телепередаче «Трубка коммунара», литературной композиции по рассказу И. Эренбурга, актер прочел стихотворение писателя. А еще через год снялся в фильме «На стихи Пушкина…» Шел поиск своего поэта. Им стал Лермонтов.

Встреча с одним из самых трагических русских поэтов предстала актеру как откровение. Она потрясла родством душ, мыслей, чувств, сходством болей и страданий за судьбы своих поколений, непониманием современников. Гений Лермонтова перешагнул через время. А благодаря удивительному трагическому таланту Олега Даля, его поразительному голосу поэт оказался приближен к нам. Приближен ровно настолько, чтобы мы услышали биение его сердца, его горечь и муки, а вместе с ним горечь и муки нашего современника. Две эпохи, разделенные веком, сошлись в невероятном сходстве общественно-социальных ситуаций и дали актеру возможность пробиться к душам и мыслям людей, предупредить их о грозящей им опасности.

Олег Даль часто записывал собственное чтение на магнитофон, считая это необходимым тренингом в своей профессии. А потом стирал. Но магнитофонная запись этого моноспектакля уцелела, как думали сначала — случайно. Однако случайно так не бывает. Просто знал, что уходит. Правда, Даль знал и другое — что должен остаться, что останется. Мистики в этом не было. Было провидение художника, знающего свое предназначение. «Талант — это вера в себя», — сказал он как-то. Он твердо верил в свой талант, в свой дар нести людям волнующие их мысли, чувства, быть им нужным. Поэтому продолжал работать, невзирая ни на что. И оставил нам и эту пленку, и свой рукописный архив, свой дневник. Поэтому так трудно поставить точку в конце этого рассказа об Олеге Дале, так как это не конец, а только начало его второй жизни — после смерти.

МАТЕРИАЛЫ ИЗ АРХИВА

Стихотворения

Все архивные материалы публикуются с сохранением особенностей написания оригинала

ТЕАТР Там за окном я видел купол и крест. Две нити перекрестия — под ним лежал поэт, А по пригорку разбежались липки, Похожие на маленьких девчонок, Отрезавших косу, и потому Напуганных своей незащищенной новизной. Хромой милиционер нес на плече гитару. За ним бежала, улыбаясь, Лохматая и грязная дворняжка. Я был один. Я думал, мне казалось. И мысль моя была как малая и чистая песчинка. Она не отнимала много сил, И ветер чувств по собственному Произволу ее то наземь опускал, То в небо возносил. Соединял С другой песчинкой, с третьей, с миллионной. И создавал бархан из ощущений. И разрушал, и вновь выстраивал. И так до бесконечности. О ветры, переменные, капризные, Строители и разрушители безумные! Кто вас посеял, кто пожнет вас? Лежи, поэт, — ты умер, я устал. Я видеть сны хочу. Ведь сны излечивают душу.

ПРОГУЛКИ С ЧЕРНЫМ КОТОМ В. Ю. Ник. На день рождения. Июль 1980 г. Смотри, смотри, пришла луна, Какая красная, ущербная. Душа — усталая струна И тихая, как воскресенье Вербное. Там силуэтом мягкий зверь На подоконнике иконовом, А позади закрыта дверь, И тишиной весь мир окован. И только мерное тик-так, И мягкие удары ночи. А на полу лежит пятак Тяжелой точкой в многоточии. Смотри, смотри, ушла луна, Такая светлая и тонкая, Как набежавшая волна На одинокий берег звонкий.

* * * В. Высоцкому. Брату Сейчас я вспоминаю… Мы прощались… Навсегда. Сейчас я понял… Понимаю… Разорванность следа… Начало мая… Спотыкаюсь… Слова, слова, слова. Сорока бьет хвостом. Снег опадает, обнажая Нагую холодность ветвей. И вот последняя глава Пахнула розовым кустом, Тоску и лживость обещая, И умерла в груди моей. Покой-покой… И одиночество, и злоба, И плачу я во сне, и просыпаюсь… Обида — серебристый месяц. Клейменость — горя проба. И снова каюсь. Каюсь. Каюсь, Держа в руках разорванное сердце… Монино. Январь. 1981 г.

НОЧНОЙ ПУТЬ Дорога Дорога Обочина Ночь Стеклянный туман Звенящий бетон Скрипящий уклон и Деревья Деревья Летящие прочь Непрочность колес И воздуха стон Вверху одиноко Повисла звезда Внизу у дороги Кошачьи глаза

* * * Мне снилось… Поле. И овраг. И пересохшая трава. Шуршанье ветра. И опять овраг. И далеко Летела лошадь. Горизонт рвала Осипшим ржаньем… Одиноко… Солнце уходило. Все стало красным. Только тень моя чернела. И жаркий ветер стих, а воздух стал тяжел. А лошадь? Как будет жить одна? Без седока? И крик ее в моей душе навеки Поселился… И мечется. И бьется, и хрипит, И вырваться не может. Так жизнь промчится Одиноким зверем. Нигде свой путь Не отмечая вехой, Питая душу призрачною верой, Что память о тебе Останется в степи безмолвной Гулким эхом… Январь. Монино. 1981 г.