Олег Рязанский

«А ведь ей уже пятнадцать, почти невеста», — сообразил Степан и подумал, что нужно было бы подойти, помочь, как в прежние времена, подать руку, придержать ногу, но им овладела странная робость. Он стоял, разглядывая красавицу, сквозь незнакомые черты узнавая в ней прежнюю Алёнку.

Она спрыгнула с коня и только тут заметила застывшего у высокого крыльца Степана, неотличимого в своём простеньком нагольном кожухе от высыпавших на красный двор слуг. Алёнка пунцово зарделась, движения её стали скованными.

— Здравствуй, Алёна, — сипло сказал Степан и неожиданно для себя добавил: — Корнеевна.

— Здравствуй, Степан, — еле слышно ответила девушка, и, не глядя на него, всё так же скованно, прошла к крыльцу и поднялась по ступеням.

— Пригода! — позвала она, оглядываясь.

— Тут я, боярышня, бегу! — услышал Степан низкий грудной голос: высокая статная девушка быстро, но не суетливо пробиралась к крыльцу сквозь толпу встречающих. Краем глаза Степан заметил, как Юшка смотрит на Пригоду — лицо глуповатое, рот слегка приоткрыт, а глаза шалые.

Алёнка с Пригодой ушли в дом. Вечером боярин Корней после долгого, с многими переменами застолья уединился со Степаном в своей маленькой светёлке, где любил отдыхать после трапезы. Приблизившись к сорока годам, боярин стал тучен, одышлив, но руки его по-прежнему крепко держали и меч, и боевой топор, и копьё, в бою был опасен как рассвирепевший вепрь.

Разговаривали долго. Корней делился своими хозяйственными замыслами, расспрашивал, как дела у Степана. Тот пожаловался, что пришлось потратить всё нажитое в боях на прокорм полусотни. Боярин покряхтел, похмурился, потом сказал:

— Что людей кормил, то правильно. Зажиток потому так и называется, что дело-то наживное, а люди, что тебе Богом поручены, — то иное, вечное, по совести...

Степан чувствовал, что боярин не мастак выражать свои мысли, никак не может найти подходящих слов, но молчал, не приходил ему на помощь: хотел, чтобы тот скорее выговорился, успокоился и отпустил его восвояси. Где-то там в глубине дома была Алёнка, и если не выманить её сегодня для разговора, то останется им всего три дня, да и то неполных — вечером ждёт долгое, до рассвета, пирование у князя Олега по случаю победы над Пронским.

Степан утерял нить разговора и лишь кивал в такт словам боярина, вспоминая...

Как, бывало, он радовался, когда боярыня дозволяла ему взять запелёнатое глазастое чудо на руки. И неужели это оно гарцевало сегодня на коне!

— И то сказать, ещё год-другой — и невеста, — звучал голос Корнея. — Старый князь Милославский перед Боброковым приходом начал петли вить вокруг меня, о внуке заговаривать, о княжиче Ростиславе. Ты его, может, и видел, — красавец, на виду был до того дня, как старый дурень к Пронскому переметнулся. Я его насквозь вижу, старика, — ему богатую невесту надобно для внука, потому как удел [38] его таков, что и курицу выгнать некуда, а детей нарожал, словно дружину из одних княжат решил составить. Одно название, что князь — Рюрикович! Хоть и захудал до невозможности, но от Владимира Святого линия прямая, нигде не прерывалась, никто из его предков в изгоях не ходил.

38

Удел — княжеское владение на Руси в XII-XVI вв.

Степан подумал, что сам Корней всего в третьем поколении к верхнему боярству относится: прадед его был простым дружинником и вышел в люди лишь благодаря великой силе, безрассудной преданности и тому, что отец его сложил голову в дружине легендарного Евпатия...

— Я за Алёной целую волость дам! — продолжал Корней. — Это, почитай, поболе иного княжества...

Только сейчас Степан вник в истинный смысл разглагольствований боярина: идёт речь о замужестве Алёнки! Той самой Алёнки, которую он, Степан... О каком ещё Милославском говорит боярин?

Он сказал первое, что в этот момент пришло ему в голову:

— Милославские князю Пронскому служили! Я сам его при дворе видел!

— Ты, Степан, ничего не понимаешь. Милославский — удельный князь, его удел примыкает к землям Пронских. Что ему делать было, когда князь Олег Иванович Рязань оставил?

Степан ничего не ответил.

— Опять же, кто знает, как долго гнев Олега Ивановича на Милославских сохранится? Повинится князь перед князем — и всё. Они ж одного корня, рюриковского.

«Запала ему эта самая рюриковская кровь», — подумал Степан с тоской.

Боярин ещё что-то говорил. Степан всё больше и больше понимал, как глубоко укрепилась у него мечта породниться с Рюриковичами, и приходил от этого в отчаяние. Он рвался скорее сбежать от разговорившегося Корнея, чтобы убедиться: всё то, что почудилось ему днём в глазах Алёнки, — правда...

— Только ты, Степан, никому о моих надеждах ни слова. Я тебе, как родному сыну, замысел потаённый открыл.

— Конечно, дядя Корней...

— Был бы старый князь поумнее — прямо завтра приехал бы к пиру по случаю победы, поклонился да повинился. Только старый хрыч через свою гордость переступить не может.

— Так ведь Рюрикович, — вздохнул Степан.

Боярин иронии не уловил:

— Вот именно что Рюрикович...

Наконец он тяжело встал и пошёл к двери.

Выждав немного, Степан отправился искать Алёну.

Нашёл неожиданно легко: она сама поджидала его в полуосвещённом переходе, кутаясь в шаль. Увидев Степана, бросилась к нему, но в двух шагах вдруг остановилась, — наверное, потому, что не было с его стороны такого же порыва или возобладал девичий стыд. Степану стало нестерпимо жалко смутившуюся девочку. Он протянул к ней руки, Алёнка с каким-то детским всхлипом прильнула к нему и, спрятав голову у него на груди, затихла.

«Лучше её нет и не будет никогда!» — думал растроганный Степан.

Алёнка подняла голову, и он, не удержавшись, нежно, бережно поцеловал высокий чистый лоб, глаза, чувствуя ответные поцелуи, неумелые, лёгкие.

В противоположном конце перехода мелькнул робкий, как светлячок, огонёк масляного светильника. Алёна отпрянула. Это шла служанка Пригода: матушка-боярыня пожелала поговорить с дочерью перед сном.

— Свою служанку прислала, а тебя-то в горнице нет, — волнуясь, докладывала Пригода. — Я ей голову задурила, а сама сюда, за тобой. Торопись, пока весь дом не всполошился.

— Завтра в полдень в дальней беседке, — шепнул Степан Алёнке, отпуская её руку.

Две девичьи фигуры исчезли.

Вернувшись к себе, Степан, не раздеваясь, бросился на ложе. Любовь свалилась на него, как снег в конце осени, всегда неожиданный и всегда ожидаемый. Именно такую любовь он ждал, предчувствовал, провидел, глядя в преданные глаза девочки, когда учил её стрелять из лука, ездить верхом, а порой и шлёпал за непослушание пониже спины.

...Беседка в глухом конце огромного сада, летом обычно увитая плющом, сейчас стояла голая, продуваемая со всех сторон влажным весенним ветром.