Олег Рязанский

— Будя, государь, спаси тя Бог...

— Чего тебе прислать?

— Книг, государь. И главное, ту, что ты мне пожаловал, — «Слово о полу Игоревен.

— Пришлю, — кивнул великий князь. — А пергамена, принадлежностей для письма?

— Полагаешь, я писать здесь смогу? Чтобы петь, свободным быть надо.

— Так зачем же ты признался? — закричал в гневе Дмитрий Иванович. — Я, великий князь, ему лжу придумываю, готов на кривду перед церковью идти, а он, бабу простоволосую увидев, сознается!

— Прости, государь, любил я её.

— А я, думаешь, никогда никого не любил? Полагаешь, всю жизнь на одну богоданную Евдокию-лапушку глядел? Других не замечал? Но я всегда сердце в узде умел держать, потому что знал — надо! Человек, поставленный к власти, в сердце своём не волен. A-а, да что говорить! — Князь стал ходить взад и вперёд, вбивая каблуки в светлый камень пола, отчего пошёл сдержанный гул по всем невидимым в темноте каморам. — Ненадёжные вы люди, книжники и песнетворцы. Пииты, как воевода Боброк вас зовёт... Никогда не знаешь, что от такого, как ты, ждать: подвига или глупости. Смута в сердце, смута в голове, смута в словах. Будто и не князьям вы вовсе служите, а своим мечтам.

— Может, так оно и есть, государь, не князьям, — согласно сказал Степан.

— Вот, вот, не зря мне покойный Бренк говаривал: — не допускай его к делам государевым, службы не поручай. Его, мол, служба одна — славу князю петь. А ты даже и славу не пел.

— Может, и спел бы, да в клетке оказался. А соловей в клетке нем.

Дмитрий Иванович остановился так резко, что короткий плащ завернулся вокруг его плотного, могучего тела.

— Объясни мне, Степан, почему повинился?

— Сам не знаю... — Степан осторожно повёл плечами. — То моё дело.

— У людей, при дворе моём высоко поставленных, своих дел не бывает! — снова вскипел гневом великий князь. — Твой каждый шаг на виду, и люди по тебе о всей власти судят.

— Нет такой власти, чтобы могла между человеком и его любовью встать!

— Даже если эта любовь наперекор самому святому — единению Руси?

Степан застонал и лёг ничком, уткнув голову в скамью.

Великий князь сел рядом, опять начал растирать ему спину маслом из сулеи.

— Мог ли я думать, когда тебя в бою на реке Воже встретил, что мы с тобой здесь будем?

Степан молчал.

— Ты давеча сказал — да русские ли мы? Мол, ты о том только и мыслишь, чтобы русскими мы себя осознали. Ты — мыслишь, я Русь собираю.

— Под Москву?

— Против Орды.

— Мечом?

— Мечом я князей своевольных тщился усовестить.

— Усовестить можно лишь словом.

— А ты это слово сказал?

— Слова исходят из уст, но рождаются в душе.

— А душа твоя где? Там, на Рязанской земле? Сам ты — русский ли? Меж двумя землями, как между двумя бабами, заплутал.

— Разве не за Русь единую я в бою на Куликовом поле кровь пролил?

— В бою кровь пролить и дурак может. Там всё просто: вот враг — рази! Мудрость души не боем, но миром проверяется. Прости, Степан, но я, как государь, миловать тебя не волен! — Дмитрий Иванович ещё раз провёл рукой по спине Степана, встал и не оглядываясь пошёл к выходу. — Не понимаю я тебя.

— А я что, себя понимаю? — тихо произнёс Степан ему вслед. — Какой человек может сказать, что себя понял, до самого донышка исчерпал и взвесил? Человек бездонен,если он человек!

Но Дмитрия уже не было в подвале. Степан закончил, убеждая скорее себя, нежели князя:

— Если я перестану Рязань любить, я от того больше русским, чем есть, не стану. Да и не рождаются русскими, а становятся в муках душевных. А на реке Воже всё и вправду было просто да ясно.

Он зажмурил глаза, и ему почудились хрипы коней, вопли ордынцев, свист стрел так явственно, что даже ощутился запах крови, смешанный с запахом конского пота и влажного железа, — так пахнет битва.

Он открыл глаза, и видения отступили, затихли, только звенело в ушах от немыслимой тишины подвала.

— Господи, как в могиле. — Степан застучал кулаком по лавке. В плечах и в спине тут же взорвалась боль, будто от удара ордынского копья, когда заслонил он собой Дмитрия Ивановича в давнем бою.

Грохнула кованая дверь. Послышались шаги, вошёл Нечай. В одной руке он держал факел, в другой чистую тряпицу. Подойдя к скамье, присел на край и спросил с неожиданной заботой:

— Болит?

— Отпускает.

Нечай покивал, мол, так оно и должно быть, встал, прошаркал к ларю, достал давешнюю сулею с бурой жидкостью, налил на тряпицу, вернулся, всмотрелся в багровые, вспухшие рубцы, покачал головой и приложил тряпицу. Спину приятно захолодило.

— Вот же, аспид, рожа богомерзкая, заплечный умелец, обещал полегоньку. Ан нет, не может он полегоньку, так хлещет, что небось и душу выхлестал. На месте душа-то?

— Вроде на месте.

— О чём задумался, стольник?

— Да вот воспоминаю...

Нечай засопел, укрыл Степана и сказал горестно:

— Поначалу все вспоминают. Потом думать начинают. Иные от этих дум головой об стенку бьются.

Обрадовавшись, что старик разговорился, Степан спросил:

— Никто обо мне не спрашивал?

— А хоть бы и спрашивал, я бы тебе не сказал.

— Почему?

— Потому как у нас тут тайное узилище, — с гордостью и значительностью ответствовал старик.

— Такое уж и тайное, — вдруг озлился Степан. — Я в этом вашем тайном месте бывал.

— Ишь ты, — недоверчиво протянул Нечай.

— Бывал! — с вызовом повторил Степан и даже приподнялся на локте.

— Когда же?

— Когда хотел! И уйду, когда захочу!

Нечай обидно захихикал:

— Чего же не захотел-то ещё? Лежишь, страдаешь.

— Потому что вина на мне, и должен я её страданием искупить!

— Как я погляжу, тебя тут в темноте совсем повело, человече, — сказал старик и убрёл наверх, грохнув дверью.

Степан закрыл глаза, пытаясь успокоиться. Дремота обволакивала, притупляя и злость, и боль, и мысли. Время тягучим потоком уплывало, и невмоготу было ни просчитать его, ни определить...