Олег Рязанский

Возвращались домой спешно: торопились доехать раньше, чем раскиснет снег на рыжих от конских яблок дорогах.

Вечером, когда после короткого пирования Фёдор поскакал к Марье, Олег Иванович запёрся с Кореевым в библиотеке. Долго молчали, Кореев терпеливо ждал. Наконец, великий князь вымолвил, почти не разжимая губ:

— Нет...

— Что нет, государь?

— Не уверен я, что мы правильно поступили, заключив союз с Дмитрием.

Кореев молчал, ожидая продолжения.

— Объяснить не могу, но нутром чую.

Кореев привык к тому, что иногда у великого князя срабатывало почти звериное чутьё и он совершал ничем не объяснимые поступки, ведущие к успеху.

Олег Иванович ещё помолчал, потом встал, взял свечу в медном подсвечнике и побрёл к двери.

— Ты пока не говори о моих сомнениях, — сказал он и, кивнув, ушёл.

Кореев, слегка раздосадованный странным замечанием государя, пошёл домой. Его терем, скромный и невысокий, стоял впритык ко двору терема великокняжеского. При желании можно было, минуя охрану, пройти в калитку, проделанную в невысокой ограде.

Кореев так и сделал. Хотелось скорее забраться под пуховое одеяло и в тишине ложницы, под тихое посапывание жены, подумать.

С женой ему повезло. Однако понял он это не сразу. Первое время сердило безразличие к его ласкам, ко всему, что происходило по ночам. Правда, смягчалось это безразличие полной покорностью и податливостью. По это и злило. Вспоминались немногие дворовые девки, которых он успел узнать до женитьбы, — те были не в пример ласковее и горячее, хотя любили, скорее всего, в силу кабальной обязанности. А тут лежала колодой.

Он тихо вздохнул, стараясь не разбудить жену. Самое странное, это он знал: жена любит его, даже, можно сказать, очень любит. Ровно, сильно. По-своему. И детей рожает исправно. Без криков, охов, волнений, продолжая хлопотать по дому чуть ли не до самых родов. Дети рождались крупные, спокойные, молчаливые и прожорливые. Жена кормила их сама, от того груди у неё после третьих родов стали большими и обвислыми.

Мысль о белой груди жены с едва заметными голубыми жилками взволновала, он приткнулся к тёплому боку. Жена что-то пробормотала, повернулась, приоткрыла глаза. Бог ведает, что она углядела в полумраке, но сразу же притянула мужа к себе...

Уже в полудрёме он подумал, что напрасно так волнуется Олег Иванович, — сделан важный шаг на пути объединения всех сил Руси против Орды. Так в начале ледохода, когда уже треснул припай у берегов, но ещё могут ударить ночные морозы, пробуждающуюся весну ничто не повернёт вспять. Непременно вскоре двинутся вниз по течению льдины, громоздясь друг на друга, унося с собой всё, что накопилось за зиму.

Глава сорок первая

Алёна носила свой большой живот легко и весело. Мысли о том, что там зреет крохотный Степан и что теперь она никогда с ним не разлучится, наполняли радостью.

Пригода немного завидовала. Сколько времени была она близка с Юшкой, чуть ли не с шестнадцати лет — и только раз шевельнулась в ней жизнь. Тогда Пригода, после долгих раздумий и терзаний, пошла к бабке-знахарке и скинула плод, выпив каких-то настоев. Её два дня трясла лихоманка, корячило так, что хоть криком кричи. Но самое страшное было потом, когда она узнала: больше не будет у неё детей. Постепенно боль притупилась, помог Юшка, ласковый и заботливый.

И вдруг Алёна, худая, измождённая после всех страданий, монастырских постов, изнуряющих покаяний, чуть ли не в первую ночь со Степаном зачала!

Но больше, чем завидовала, Пригода радовалась за подругу. Она заботилась об Алёне, угождала и голубила, как старшая сестра.

Юшка дважды ездил в Москву, искал следы Степана. Но всё было безрезультатно. Даже вдова Семёна Мелика, искренне расположенная, ничем не смогла помочь.

Днём по-весеннему припекало солнце, дорога раскисала, поэтому Юшка решил возвращаться из Москвы ночью, по морозцу, с одной лишь днёвкой. Конь у него за несколько дней, проведённых в Москве, отдохнул, лихих людей Юшка не боялся. Волновало, как там без него управляются женщины. Наверное, поэтому, забежав перед отъездом к Настасье Меликовой, он рассказал о беременности Алёны и об их неопределённом положении на монастырском подворье.

— Когда ей рожать?

— Не знаю, — растерялся Юшка.

— Ох, мужики, мужики, — покачала укоризненно головой Настасья.

— Слышал, Пригода с ней шушукалась, вроде, о конце лета говорили...

— И ты всё это время собираешься держать их на монастырском подворье?

— Там безопасно. И стряпуха к Алёне с лаской.

— Алёна — кто? Боярская дочь. И Степан твой хоть и в опале, но боярский сын. Значит, рожать она должна и жить, как ей от рождения предназначено. Может, и глупым тебе покажется мой совет, но только не вижу я иной возможности, как в Рязань вам возвращаться, боярину Корнею в ноги падать и всё ему, как на духу, рассказывать.

— Я его чуть не зарубил, когда Алёну вызволяли из монастыря, — угрюмо сказал Юшка. — Не простит боярин.

— Но не зарубил же! Время нынче такое — вчера в поле на мечах рубились, сегодня за пиршественным столом одну чашу пьют. Без прощения нам в этой жизни не выстоять! — Поседевшая, усохшая за один год, Настасья строго посмотрела на Юшку. — Надо тебе свою гордость усмирить и повиниться. Не может быть, чтобы отец единственную дочь, да ещё с будущим внуком, не принял.

Юшка задумался. Стоять на коленях перед Корнеем страсть как не хотелось. Но вдова была права: лучше уж в Рязань податься, чем по разным подворьям мыкаться.

— А может, к Олегу Ивановичу? Я как-никак его однажды спас. Он у меня перед седлом полумёртвым лежал, я его своей спиной от татарских стрел заслонял.

— Ты веришь в княжескую благодарность? — спросила Настасья и, не дождавшись ответа, пояснила: — Уж на что Дмитрий Иванович на добро памятливый, сколько раз его в бою Семён собой загораживал, а... — Она махнула рукой.

Юшка знал, что после торжеств и поминовений никто больше не приходил, о вдовьих нуждах не спрашивал. Настасья не бедствовала — Семён оставил достаточно добра, чтобы до конца жизни вдова могла жить, как великая боярыня. Но ведь одно дело достаток, другое — память...

— Мы с тобой да со Степаном всего несколько раз виделись, но в тебе больше участия, чем... — Настасья помолчала и твёрдо закончила: — В великих князьях. Так что мой тебе совет — падай в ноги боярину Корнею.

Всю обратную дорогу в Тверь Юшка обдумывал этот разговор. Но, однако, в Рязань пока решил не возвращаться — кто его знает, как встретят попы и монахини сбежавшую из монастыря послущницу, нагулявшую пузо?

Дома, отмывшись и отдохнув, обласканный и размягчённый, он решился. Вечером запер на два засова дверь каморки, где ютились Пригода и Алёна, завесил под удивлёнными взглядами женщин окна рядном и велел Пригоде принести заветный пояс, что был спрятан в женских одеждах. Потом подпорол ножичком пояс и высоко его поднял. Из потаённых карманов и кармашков хлынули, сверкая в лучах светильника, кольца, браслеты, ожерелья, перстни, диадемы, золотые монеты и неоправленные самоцветы.