Олег Рязанский

– Княже, не ломал бы ты старину!
– взмолился Софоний Алтыкулачевич.

– Старину не ломаю, воздаю честь старшему посольнику. Завтра ему отбывать в Орду к Мамаю...

Первый кубок князь велел поднести Епифану. Приняв кубок из рук чашника, Епифан тут же передал его князю, прося выпить первым. Таков обычай.

Пить бояре любили и умели. Сколько ни подносили - опустошали до дна, не хитря, не выливая тайком под стол. А выпивши, опрокидывали пустой кубок или чашу над головой. Однако считалось постыдным сделаться пьяным уже в середине пира. Такой застольник мог прослыть слабым на здоровье. Но в конце пированья не было позорным упасть и под стол.

В разгар пира заговорили о Мамае, и первым завел речь о нем Ковыла. Обращаясь к Ивану Мирославичу, он вопросил:

– А что, Иван Мирославич, истина ли то, что Мамай не чингисидовых кровей?

Иван Мирославич невольно поерзал, но так как он врать не любил и считал вранье за большой грех, ответил:

– Доподлинно его родословной не ведаю, но ещё в Сарае, помню, говорили: он из рода кият...

– Стало быть...
– хотел было продолжить Ковыла, но его тотчас перебил Едухан, он же Сильно Хитр:

– Не о том молвь завел, Ковылушка... Ты лучше скажи по совести: кто из нынешних ордынских правителей самый сильный?

Посасывая мосол, Ковыла ответил:

– Кто о том ведает? Можа, и Мамай. А можа, и нет.

– А у меня никаких сомнений - Мамай!

– Он, он самый сильный!
– отозвались сторонники единачества с Мамаем.
– Крепкая рука!

– Еще бы! Рассек, как кнутом, Золотую Орду по Волге, сел на правой половине и сидит, аки лев. На левой половине - смута за смутой, а Мамай прижал хвосты своим царькам - присмирели!

– Крепко, крепко правит. Порядок у него.

– Еще и Сарай возьмет. Вот увидим!

– Царь царей...

Но снова раздался упрямый голос Ковылы:

– А все ж - незаконный он царь - вот я о чем. Вот что мне, братушки, не во ндрав...

Все оглянулись на князя. Никто из них ещё ни разу не заговаривал о незаконном царствовании Мамая - избегали такого разговора потому, что уже вступили с ним в единачество. И вот - прорезалось. Что ж - рано или поздно. Олег Иванович чувствовал себя прижатым к стене, ибо вопрос о незаконности Мамая тревожил и его.

– Бояре!
– сказал он.
– Вы хощете знать мое мнение. Я его не скрываю: в своем государстве я не потерплю подобной незаконности. А в чужом - пущай они там сами меж собой разбираются. Им жить - им и решать. Мы же вынуждены считаться с Мамаем: он, а не кто-либо другой чаще и больше всех нас беспокоит и вынуждает нас вести с ним дела...

После этого рассуждения князя бояре вновь взялись за кубки и закуски, не обратив внимания на то, что с востока надвигалась синяя туча, что закрылись цветы одуванчика, усилился запах донника и с кустов ивняка на берегу озера стекали капельки выделяемой листьями воды. И когда раздались первые, ещё добродушные раскаты грома, иные застольники так отяжелели, что клали головы на стол. Положил посреди тарелей голову и Ковыла Вислый. Очередной удар грома был так силен, и такой хлынул ливень, что иные бросились в шатер и под телеги. Князь оставался за столом, с отчаянной веселостью принимая на себя потоки дождевой воды с небес. И вдруг от взмокревшей скатерти поднял голову Ковыла:

– За... за Мамая - живот отдавать?
– и вновь уронил голову.

Олег Иванович велел Каркадыну, своему главному телохранителю, с бережением положить его на повозку, а Глебу Логвинову приказал сворачивать застолье. Вскоре возвращались в Переяславль. Ливень прекратился так же внезапно, как и начался, и над градом стояла радуга. Вдали вяло, спотычливо прокатывался громок.

Настало утро отъезда Епифана в Орду.

Князь с сыновьями Федором и Родославом (оба уже в отроческих летах), священниками, боярами проводил Епифана до Старорязанских ворот, над коими висела икона Параскевы Пятницы, покровительницы торговли. С холма, как на ладони, просматривался торг внизу, на берегу Лыбеди. Солнце вставало из залесья и било вдоль по реке, и она сверкала как гигантская серебристая рыба.

Прощаясь с Епифаном, князь советовал тому при встрече с Мамаем звать его не иначе, как царем царей, ни малейшим намеком не выдать подлинного отношения рязанцев к его незаконному сану великого хана, вновь просить Мамая идти к Оке в обход Рязанской земли, подтвердить Олегову верность тройственному союзу и примечать все: сколько сил у Мамая и каких. Напоследок князь попросил Епифана передать в дар Мамаю кроме коней, соболей и соколов ещё и беркута, на редкость удачливую в охоте ловчую птицу, любимую самим Олегом. Когда слуги понесли клетку с могучим белым беркутом к посольскому обозу, то все невольно посмотрели на его хищно изогнутый красный клюв. На голове его был колпачок. Все как будто ждали чего-то необыкновенного: дикого ли хохота хищника или режущего звука когтями по дереву.

Птица вела себя спокойно.

– Ну, с Господцем!
– сказал Олег Иванович и, приподнявшись на стременах, обнял и поцеловал посла. Священник окунул веник в бадейку с освященной водой, окропил ею Епифана и его спутников: Благоденю, десятка три конных и столько же обозных. Княжичи Федор и Родослав поехали провожать посольство за город, а князь с боярами стоял у ворот. С того берега Лыбеди Епифан обернулся и махнул рукой. Князь ответил и только тогда повернул коня к воротам.

Глава пятая

Савелий опасается

Возвращаясь в детинец 1, князь завернул ко двору кузнеца Савелия. Переяславль Рязанский все ещё кое-где отстраивался после сожжения его мамаевыми ордынцами. Дворец-то князя, хоромы бояр да богатых купцов давно уже подняты из пепла, сверкают многоцветно выкрашенными крыльцами, теремами и коньками нарядно и весело, а на подворьях простых горожан все ещё постукивают топоры. Все реже, но ещё тащатся во град телеги со строевым лесом, мхом, глиной на кладку печей. Там и сям над оградами дворов возвышаются стропила.

Сгоревшая усадьба Савелия Губца была обнесена новым дубовым частиком. По-над частиком высились стропила дома. Стройка на усадьбе кузнеца развернулась после того, как князь велел выдать из казны изрядную толику серебра в виде откупной - незадолго перед тем он открыл монетный двор и сманил на него Федота, зятя Савелия.

Федот после гибели Карпа под Скорнищевом женился на овдовевшей Варе и жил в доме Савелия. Старик считал брак удачным - его душа была спокойна за судьбу внука, рожденного Варей от Карпа. К семейным обязанностям Федот относился серьезно, а умелые руки его обеспечивали достаток семье. Поначалу старик не хотел отпускать Федота на монетный двор, но против серебра, предложенного ему князевым казначеем, не устоял.

Приостановясь в воротах, Олег Иванович невольно засмотрелся на кипение жизни во дворе Савелия. Сам старик, согнувшись над бревном, тюкал и тюкал топором, и сивая борода его торчала цветущим кустом черемухи. Щепа у его ног отсверкивала на солнце янтарной смолой.

Сыновья Миняйка и Иван устанавливали стропила, а младший, Павел, постукивал молотом в новой кузне, пока единственной вместо сожженных татарами трех. Кузня, большой хлев и баня, служившая временным жильем, вот и все, что успела построить семья кузнеца. Одна из женщин развешивала на веревки выстиранные порты и рубахи, другая стряпала в бане, третья перебирала овечью шерсть, сложенную на дерюжьей подстилке. Старуха, согнувшись и поглядывая из-под низко надвинутого плата, сидела на пороге бани: была, видно, немощна. Отрок лет десяти скручивал из конского волоса рыболовную лесу, двое других стреляли в глухую стенку бани из детских луков, ещё двое, поменьше, без порток гонялись друг за дружкой верхом на хворостине. Девочки, пять или шесть, кормили просом цыплят, таскали в баню щепки, плели рыболовную сеть, а две самых меньших играли на земле в бисюрки.