Олег Рязанский

– Видать, небывалец, - заметил Павел.
– И усов-то ещё добрых нет...

– Похоронить бы его, - сказал Вася Ловчан, ладонью огладив на голове спутавшиеся волосы.

Заступом с короткой рукоятью по очереди рыли на берегу могилу. Едва погребли, как на противоположном берегу появились два московита на конях. Спешились и, отыскав тропку с пологим спуском, свели коней к воде. Разделись донага, поплыли, одной рукой держась за хвосты лошадей, другой придерживая связанные пучками камыша плотики с возложенными на них седлами, одеждой. Выйдя на берег, кони встряхнулись, а всадники стали одеваться, карныкая на одной ноге, а другую вдевая в порточину.

– Эй, земляки!
– крикнул Павел.
– Чья победа?

– А вы кто таковские?

– Рязане мы...

– А-а-а... (С добродушием.) Заединщики бусурманов...

– Какие мы им заединщики?
– возразил Павел.
– Мы заединщики только одного нашего Господа Бога...

Поглядывая на свежий холмик могилы, московит деловито осведомился:

– Чьего похоронили? Нашего? Татарина?

– Нашего... За сваю зацепился...

Московиты подошли к могиле, постояли, опустив головы. Помолились, надели колпаки, вскочили на коней. Поглубже вдвинув носки сапог в стремена, погнали коней наметом.

Подпрыгивая как-то козелком, Павел подбежал к своему коню, расседлал его в один миг, сам разделся донага. Прикрывая горстью срам, подобрал брошенный московитами камышовый плотик, сложил на него свою одежду, седло и, с конем, переправился на тот берег. Вернулся через полчаса возбужденный, вместе и подавленный:

– Братцы...
– качал головой.
– Народу-то полегло... Только что и радости, что победа наша...

– Какая - наша?
– возразил Вася Ловчан.

– Ну, не Орды же... Не Орды, слава те, Господи. Ну, а теперя домой!..

Он и не заметил, как отчуждение его к ним истаяло. И их к нему тоже.

Глава двадцать девятая

Кто-то огорчен

На краю глухого, заросшего ольхой и липой оврага, горел в ночи костер. Вкруг костра сидели и стояли дозорные. За оврагом - лагерь рязанских ратей, уже притихший - воины почивали. Слышались оттуда лишь храп да фырканье коней. Как встали три дня тому назад на этом месте, на вотчине старшего воеводы Ивана Мирославича, так и пристыли. Чего ждали - простым ратным не понять. Куда шли - тоже не понять. Вроде бы к Дону, но кое-кто говорил, что куда-то на Одоев, на соединение с литовинами. Однако были и такие слухи, что дальше рязанское войско и шагу не ступит: так, мол, повелел сам князь Ольг Иванович.

Один из дозорных, кто, отбрасывая длинную тень от костра, стоял, опираясь на бердыш, одним ухом в южную сторону, вдруг навострился, повернул лицо. И остальные навострились. Оттуда, с южной стороны, слышался как будто топот коней.

– Не татарва ли?
– сказал опиравшийся на бердыш.
– Избави Бог...

Те, кто сидел, встали разом. Вслушивались. Лица сразу посуровели, озаботились.

– Их мало, - сказал другой.

– Мало-то хорошо бы...

Топот коней приближался. Немного спустя в свете костра появились трое рязанских ратных. Впереди Павел Губец. Растянул толстые губы в улыбке:

– Ага, наши! Я так и знал, что наши, рязанские, должны быть тута... Верно мы правили... Ну, братцы, отвечайте: поздорову ли вы?..

– Мы-то поздорову, а вы-то как? Откуда?
– голос от костра.

– Издалека, братцы, от Дона...

– Ну, коль от Дона, сказывайте, что вы там увидели...

– Случилася битва, и Мамай бежал от Дмитрея Ивановича...

– Ой ли?..

– Вот те крест!

Павла, Васю Ловчана, Сеню Дубоноса тотчас окружили. Слушали, удивлялись, покачивали головами. Были рады, что победили православные. Тем временем один из них сходил за овраг и привел из лагеря воеводу Софония Алтыкулачевича с четырьмя воинами. Тот, почесывая рубец старой раны на бедре, озабоченно спросил:

– Кто, говоришь, кого?

– Наши - их...

– Наши?!
– сощурился Софоний.
– То есть - московиты?

Павел, спохватясь (к тому же его толкнул локтем Вася Ловчан):

– Московиты.

Воевода явно был огорчен. Он качал головой, жевал губами, думал. "Эх!" - сказал он. Потом, велев разведчикам ехать вместе с ним, повернул коня к лагерю. Павел с сотоварищами ехали чуть позади. Овраг был темен и сыр, но дно его загачено хворостом и землей. По ту сторону оврага дважды их останавливали, но, узнав воеводу, тотчас же пропускали. Возле какого-то шалаша Софоний Алтыкулачевич сказал тусклым голосом:

– Ну, ребята, располагайтесь. Хороша ли, плоха ли весть, а вы свое дело сделали.

Коней расседлали, стреножили, пустили на луг. Во тьме шалаша нащупали свернутый войлок, раскатали по соломе, присели. Слушали, как кони с хрустом щипали траву.

– Не в радость ему, воеводе-то, наша весть, - сказал Вася Ловчан.

– А то...
– откликнулся Сеня Дубонос.
– Чему радоваться?

Павел ничего не сказал: ему больше, чем им, было в диво нескрываемое воеводой огорчение по поводу победы русских.

Сходили по нужде, посмотрели на звезды, на лошадей, на другие шалаши - из ближнего доносился храп - и возвратясь, сморенные усталостью, уснули сразу.

Что бы там ни было, а они - у своих.

Глава тридцатая

Сложные чувства

На пути к князеву шатру стоял, белея дымоходной шейкой, шатер главного воеводы Ивана Мирославича. Иван Мирославич, при зажженной свече, сидел, скрестив ноги, на подушке и невесело размышлял. Его смущало странное поведение князя. Оно не очень-то согласовывалось с союзническими обязательствами. Требовались активные действия, а князь, на словах оставаясь приверженцем союза, проявлял такую чрезмерную осторожность, что невольно порой возникала мысль: он не союзник Мамая. Заслон на пути московского войска он не поставил, а теперь не спешит соединиться с силами Мамая.

Князь, как будто нарочно, все делал для того, чтобы разрушить союз. Иван Мирославич уже начинал нервничать. Ведь Мамай не простит Олегу Ивановичу его уловок, его измены. Будущее Рязанского княжества представлялось Ивану Мирославичу мрачным. На кого тогда надеяться? На Тохтамыша? Но вряд ли Тохтамыш сладит с Мамаем, если он, Мамай, победит Дмитрия Ивановича.

Во время этих размышлений к его шатру - его дымоходная шейка была белой оттого, что пропитана порошком из костей - подъехал Софоний Алтыкулачевич.

– Не спишь?
– ржаво, как полуфунтовый ключ в старом пудовом замке, проскрипел голос вошедшего Софония.

Поразило его постное, растерянное, сугубо озадаченное лицо.

– Садись, - Иван Мирославич указал на низкую скамейку.
– Сказывай.

Софоний Алтыкулачевич взволнованно рассказал о вестях с Дона, и ошеломленный хозяин шатра некоторое время сидел с открытым ртом. Голова его была неподвижна, но зраки забегали. "Мы пропали, - подумал он.
– Князь Московский не простит нам..."