Олений заповедник

Я еле попал туда. Айтел рано вечером поехал за Иленой и не вернулся к одиннадцати, поэтому я решил отправиться один, облачившись в свою форму летчика со всеми регалиями. У входа в зал «Лагуна», к которому вели сходни, стоял человек в костюме казначея и проверял приглашения. В списке гостей моей фамилии не оказалось.

Я сказал:

– Может, я значусь как Джон Ярд?

Но в списке у казначея Джона Ярда тоже не было.

– А как насчет Чарлза Айтела? – спросил я.

– Мистер Айтел тут значится, но вы должны прийти с ним.

Наконец он все-таки обнаружил меня. Теппис в последнюю минуту приписал: «Шеймус Как-Его-Там», и в качестве Шеймуса Как-Его-Там я попал на прием.

Около казначея стояло напротив друг друга два дивана, на которых сидели с полдюжины женщин. Все они были дорого одеты и сумели подправить с помощью макияжа такие огрехи, как тонкие губы, маленькие глазки и бесцветные волосы, нарисовав губы с красивым изгибом, обозначив провалы на щеках и придав волосам золотистый или каштановый блеск. Укрывшись, подобно воинам, за своими размалеванными щитами, они напряженно сидели по трое, глядя одна на другую, и вяло поддерживали разговор. Я кивнул, не зная, следует ли представиться или просто пройти мимо, когда одна из них, посмотрев на меня, резким голосом спросила:

– Вы на контракте с «Магнум»?

– Нет, – ответил я.

– О-о, я приняла вас за кого-то другого, – сказала она и отвела взгляд.

Они разговаривали о детях, и я предположил – Айтел позже подтвердил мое предположение, – что это были жены влиятельных людей, а также людей, которые хотели стать влиятельными; их мужья, оставив жен, охотились друг за другом по «Лагуне».

– Как это понимать, что Калифорния никуда не годится? – возмутилась одна из них. – Здесь так хорошо детям.

Мимо прошел какой-то мужчина, и они постарались сделать вид, что не видят его. Я понял, что, проходя мимо со смущенной улыбкой, указывавшей, что я не знаю, следует ли остановиться и поговорить с ними, я оказал им медвежью услугу, подчеркнув нелепость их положения. Еще несколько мужчин появилось после меня, и я увидел, что они либо проходят мимо, даже не взглянув на женщин, либо останавливаются и галантно перебрасываются с ними фразами примерно в таком духе:

– Каролина! – восклицал мужчина, словно не мог поверить, что видит эту женщину здесь.

– Микки! – восклицала одна из шестерки.

– Моя любимая девочка! – говорил мужчина, беря ее руку.

– Единственный среди моих знакомых настоящий мужчина, – произносила брошенная жена.

Микки отвечал улыбкой, качал головой, пожимал ее руку.

– Если бы не знал, что ты шутишь, я бы приударил за тобой, – говорил он.

– Не будь так уж уверен, что я шучу, – парировала дама.

Микки выпрямлялся, выпускал ее руку. Небольшая пауза, затем Микки бормотал:

– Что за женщина! – И уже деловым тоном, означавшим конец разговора, спрашивал: – Как дети, Каролина?

– Отлично.

– Вот и прекрасно. Прекрасно. – И уже собравшись отойти, одаривал улыбкой всех женщин. – Надо будет нам с тобой как-нибудь вдоволь потолковать, – говорил он.

– Ты знаешь, где меня найти.

– Отличная девочка Каролина, – возвещал Микки непонятно кому и исчезал в толпе.

По «Лагуне» в разных местах стояли диванчики, и на каждом сидели по три жены. А мужчины, поскольку многие пришли без дам, общались, стоя у бассейна, возле площадки для танцев, у столиков или у стойки бара. Я взял себе выпивку и стал бродить по залу в поисках какой-нибудь девушки, с которой можно было бы поговорить. Но все хорошенькие девушки были окружены – правда, меньшим числом мужчин, чем те, что толпились вокруг кинорежиссеров и сотрудников студии; к тому же я не умел завязывать разговор. Все говорили о чем-то сугубо личном. Я считал, что моя внешность и мундир могуч оказать мне услугу, но почти все девушки, видимо, предпочитали беседовать с толстыми или костлявыми пожилыми людьми, призером среди коих был немецкий кинорежиссер с большим животом, обнимавший двух начинающих звездочек. Вообще-то я не так уж и рвался знакомиться. Будучи трезвым, я легко переходил от одной группы мужчин к другой.

В уголке бара, где у оконечности одного из щупалец бассейна стояло два столика, я увидел Дженнингса Джеймса, рассказывавшего анекдот нескольким не особенно известным актерам. Джей-Джей говорил не закрывая рта, глаз его не было видно за мутными стеклами очков в серебряной оправе. Когда он умолк, другие начали рассказывать анекдоты – и каждый более смелый, чем предыдущий. Постояв с ними, я отошел, и Джей-Джей нагнал меня.

– Надо же, какой отвратительный прием, – сказал он. – Я должен был сегодня вечером работать, дать операторам как следует потрудиться. – Он закашлялся чуть не до рвоты. – Л все операторы сейчас толпятся у стола с закусками. Знаете, это правда: операторы предпочитают не пить, а есть. – Рука Джей-Джея лежала на моем плече, и я понял, что он пользуется мной как подмогой для того, чтобы дойти до уборной. – Знаете вы такую строку: «Мне мнится, я видел могилу, где Лора лежит»? – произнес он. Но забыв, к чему он это процитировал, сконфуженно уставился на меня. – Ну, словом, прекрасная поэтическая строка, – заключил он и, как мальчишка, вскочивший на подножку трамвая, пока тот шел в гору, и соскочивший, как только трамвай добрался до верха, Джей-Джей снял руку с моего плеча и, накренясь, чтобы не упасть, двинулся, шатаясь, к писсуарам.

А мне предоставил стоять возле той или иной группы. Какой-то режиссер заканчивал рассказ, из которого я уловил лишь несколько последних фраз:

– Я сел и сказал ей, что, если она хочет быть хорошей актрисой, надо всегда стараться отразить правду, – говорил режиссер не без самолюбования, – а она спрашивает: «Что понимать под правдой?», и я сказал, что это может означать подлинные отношения между людьми. Вы видели, что я из нее выжал. – Он умолк, рассказ был окончен, и мужчины и женщины, стоявшие вокруг, закивали с умным видом.

– Замечательный совет вы ей дали, мистер Снил, – сказала какая-то девушка, и остальные что-то пробормотали в знак согласия с ней.

– Говард, расскажи, что у тебя было с мистером Тепписом, – попросил кто-то.

Режиссер издал сдавленный смешок.

– Ну, это должен рассказывать Герман, но я знаю, что он не стал бы возражать. Немало ведь рассказов и про меня, про то, как я веду с ним дела. У Г.Т. почти безошибочное чутье. Потому он такой великий кинопродюсер, потому так творчески подходит к производству картин.

– Совершенно верно, Говард, – произнесла та же девица.

Я отошел от них, не желая больше слушать, и тут же наткнулся на объект разговора. В уголке стояли, бурно беседуя, Герман Теппис и двое мужчин, почти таких же, как Теппис. Мне уже называли их – это были Эрик Хейслип, глава «Магнум», и Мак Бэррентайн из «Либерти пикчерс», но, думается, я в любом случае догадался бы, так как к этой троице никто не подходил. Если бы я медленнее поглощал спиртное, то понял бы всю парадоксальность ситуации: ведь только эти люди могли разговаривать на приеме, не собирая вокруг себя толпы, тем не менее я пристроился у локтя продюсера по имени Мак Бэррентайн. Троица продолжала разговор, не обращая на меня внимания.

– Сколько ты думаешь выручить на «Тигрице»? – спросил Эрик Хейслип.

– От трех с половиной до четырех, – ответил Герман Теппис.

– От трех с половиной до четырех? – повторил Эрик Хейслип. – Г.Т., ты же не с нью-йоркской конторой разговариваешь. Тебе повезет, если ты выручишь те деньги, что вложил в нее.

– Да на то, что я выручу, я смогу купить твою студию, – фыркнул Теппис.

– Я считаю, – медленно произнес Мак Бэррентайн, передвинув сигару в уголок рта, – что ты просто не в состоянии сейчас ничего предвидеть. Было время, когда я мог сказать: «Сними эту картину за полтора, и мы наживем на ней миллион». Сегодня в киноделе ничего не поймешь. Грязный боевик, за который мне стыдно, собирает кучу денег, а классический мюзикл вроде «Пойте, девочки, пойте» с треском проваливается. Вот и поди предугадай.