Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго

Ламенне, прочитав роман, упрекал его за то, что в нем недостаточно католицизма, но хвалил его живописность и богатство воображения автора; Готье восхвалял стиль, "гранитный стиль", неразрушимый, как средневековые соборы. Ламартин писал: "Это колоссальное произведение, допотопная глыба! Это Шекспир в романе, это эпопея средневековья... Однако это безнравственно, потому что довольно ясно чувствуется отсутствие Провидения; в вашем храме есть все что угодно, только в нем нет ни чуточки религии..." От Сент-Бева Гюго ждал, "несмотря ни на что", большой статьи о романе и полагал, что своим поведением в декабре 1830 года он заслужил, чтобы дружба литературная и даже просто дружба устояла перед домашними передрягами. Он попытался считать чувство Сент-Бева к Адели любовью преступной, но чистой и безнадежной, в духе "Вертера". А ведь Вертер уважал честь Альбера, мужа Шарлотты. Словом, невзирая на трехмесячное молчание Сент-Бева, Гюго твердо надеялся, что без труда приведет его к сознанию долга и к прежнему восхищению другом.

Он ошибся. За время своего молчания Сент-Бев очень изменился. От небесного тона "Утешений" он вновь обратился к горькому и скептическому тону "Жозефа Делорма". Он бесцеремонно говорил об Адели со всеми приятелями, даже со священниками, например с аббатом Барбом и Ламенне. Гуттенгер писал ему: "Я слышал много разговоров о ваших любовных делах". Действительно, они стали одной из злободневных сплетен в Париже. В марте Гюго написал ему письмо, в котором сообщил, что рекомендовал его Франсуа Бюло, занявшемуся тогда возрождением журнала "Ревю де До Монд", и упомянул, что послал Сент-Беву экземпляр "Собора Парижской богоматери". Сент-Бев счел грубым маневром то, что ему оказывают услугу, о которой он не просил, словно заранее платят ему за ожидаемую от него любезность. Сент-Бев был не прав: услугу Гюго оказал скорее уж Франсуа Бюло, чем Сент-Беву, но тот все понял по-своему. Лишний раз он удивился "чудовищному эгоизму" Гюго и на письмо не ответил. Гюго встревожился, написал второе письмо, предложил, что придет за Сент-Бевом для "долгого, глубокого, душевного разговора", но такого рода эпитеты могли только возмутить недоверчивую натуру Сент-Бева, и 13 марта 1831 года Гюго получил от него резкое письмо - не по форме (она была чрезвычайно вежливой), но по самой сути. Привязанность? Восхищение? Да, все это осталось нерушимым, утверждал Сент-Бев. "Но сказать вам, что привязанность эта осталась той же самой, какой она была, сказать, что восхищение еще живет в моей душе, словно некий домашний, семейный культ божества, - это значило бы солгать вам, и, если бы я двадцать раз заверил вас в прежнем поклонении, вы бы мне все равно не поверили..." Неожиданный поворот: оказывается, Сент-Бев был оскорбленной стороной!

"Каким бы преступником я ни был перед вами или каким должен был казаться вам, я полагаю, друг мой, что и вы были тогда виноваты передо мной. Имея в виду ту тесную дружбу, которая связывала нас, это была вполне реальная вина, заключавшаяся в недостатке искренности, доверия и откровенности. Я не намерен ворошить печальные воспоминания. Но именно это и причинило мне боль. Вздумай вы рассказать о своем поведении, в глазах всего света оно было бы безупречным, ведь оно было достойным, твердым и благородным. А я вот не считаю его столь душевным, столь хорошим, столь редкостным, столь исключительным, каким оно бы могло быть при той задушевной дружбе, которая тогда соединяла нас в жизни..."

Каждого человека изумляет дурное мнение о нем других людей. Гюго был ошеломлен; он ответил Сент-Беву только через пять дней, 18 марта 1831 года:

"Я не хотел отвечать под первым впечатлением от вашего письма. Впечатление это было слишком печальным и слишком горьким. Я бы тоже оказался несправедливым, как и вы. Я решил подождать несколько дней. Нынче я по крайней мере спокоен и могу перечесть ваше письмо, не боясь разбередить глубокую рану, которую оно нанесло мне. Должен сказать, не думал я, что все случившееся между нами, известное лишь нам двоим на всем свете, могло быть когда-нибудь забыто... Вы ведь должны помнить, что произошло при обстоятельствах самых горестных в моей жизни, в ту минуту, когда мне пришлось выбирать между нею и вами. Вспомните, что я вам тогда сказал, что я предложил, что я обещал, конечно, с твердым намерением выполнить обещание и поступить так, как вы того пожелаете. Вспомните это и скажите, как вы могли написать, что в этом деле у меня не было по отношению к вам искренности, доверия, откровенности! И все это вы написали мне через какие-нибудь три месяца... Я вам это прощаю сейчас. Но, может быть, придет день, когда вы сами себе этого не простите..."

На полях этого письма, рядом со словами "известные лишь нам двоим на всем свете", Сент-Бев написал (вероятно, для потомства): "Ложь! Он этим хвастался перед нею, приписывая мне то, чего я не говорил". Рядом со словами: "Вспомните, что я вам предложил" стоит злобная реплика: "В ту самую минуту он мне лгал и вел двойную игру". На конверте написано: "Он вел двойную игру. Писал мне пышно, а действовал наперекор. Оттого и шел несколько лет упорный поединок между нами".

"Упорный поединок", в котором двое мужчин сражались из-за Адели, и эти заметки на полях, как нам кажется, доказывают, что отчасти и на нее тут падает ответственность. Нельзя отрицать, что летом 1831 года она разлюбила своего знаменитого мужа. Он сам в отчаянии признает это и даже говорит это сопернику. Почему охладела жена? У Гюго, так же как у его отца, требования чувственности были, несомненно, сильнее обычных. Адель жаждала отдыха, страшилась пылких страстей и отвергала домогательства мужа. Сент-Бев в своих стихах ликовал:

Адель, бедняжечка! Как часто ночью темной,

В тот час, когда твой лев, свирепый, неуемный,

Врывается в твое ночное забытье.

Чтобы схватить тебя и грубо взять свое,

Тебе приходится, овечка дорогая,

Вести тяжелую борьбу, изнемогая,

Хитрить на все лады, чтоб верность сохранить

Тому, с кем чистых чувств тебя связала нить!

[Сент-Бев, "Детство Адели" ("Книга любви")]

К тому же муж, окруженный ореолом славы, вовсе не обязательно бывает любезным с женой. Даже наоборот: как мать, всецело отдающая себя своим детям, поэт всего себя отдает творчеству. Он становится раздражительным, нетерпимым, властным. Адель, как она это и предвидела во времена их помолвки, обрела в Викторе деспотического повелителя; она жалела о своем робком и покорном поклоннике. Не подлежит сомнению то, что она потихоньку встречалась с Сент-Бевом, виделась с ним наедине, что она неосторожно передавала ему слова своего мужа, и даже несомненно то, что на этих тайных свиданиях вдали от Циклопа, влюбленная пара безжалостно критиковала его.

Переход от супружеской верности к измене сердца и ума занял несколько месяцев. В апреле соперники обменивались резкими письмами, а затем под давлением Адели они помирились, - обоих растрогало то, что она заболела из-за этих распрей. Сент-Бев написал Гюго: "Могу я прийти пожать вам руку?" Гюго ответил: "Приходите в ближайшие дни пообедать с нами. Непременно". Необходимо напомнить, что в это время Сент-Бев уже прочел "Собор Парижской Богоматери", что, несмотря на всеобщие похвалы, книга не очень понравилась ему и он не собирался писать о ней статью; Гюго знал это, а следовательно, приглашал его к себе бескорыстно. Но эта попытка возобновить прежнюю близость оказалась неудачной. У обеих сторон недоставало теперь доверия Когда все трое были вместе, Гюго следил за женой и за другом. Оставшись с Аделью один, он устраивал ей сцены. Сперва она старалась утихомирить его кротостью. Затем потеряла терпение: "Разве я виновата, что меньше тебя люблю, когда ты меня мучаешь?" Тут он бросался к ее ногам, потом писал ей: "Прости меня" Чтобы его успокоить, она просила его всегда быть третьим, когда приходит Сент-Бев; возможно, это была женская хитрость, которая, однако, лишь усиливала опасения мужа.

В конце июня у Гюго все же появилась надежда. Во-первых, Адель с детьми уехала на лето из Парижа к Бертенам, в их замок де Рош. Этот красивый дом, окруженный большим парком, построен был близ деревни Бьеври на зеленом холме, возвышавшемся над долиной и оттуда открывался "горизонт беспредельный, простор, что радует глаз". Луи-Франсуа Бертен, основатель газеты "Журналь де Деба", именовавшийся Бертен-старший (Энгр оставил его великолепный портрет), очень любил де Рош и охотно отдыхал там. По соседству жили приятели Бертена - Ленорманы и Дольфусы, у которых была там ситценабивная фабрика. В доме составился кружок приветливых и культурных людей: сыновья Бертена - художник Эдуар Бертен, журналист Арман Бертен, дочь Луиза, музыкантша, которая ставила на домашней сцене оперы на сюжеты, почерпнутые у Вальтера Скотта. Гюго познакомился с Бертенами в 1827 году. После статьи об "Одах и балладах", появившейся в "Деба", он пришел к Бертену-старшему поблагодарить его; Бертена, так же как и Дюбуа, очаровало "святое семейство" поэта. Между супругами Гюго и Бертенами возникла нежная дружба. Особенно с мадемуазель Луизой, девушкой некрасивой, чересчур полной, почти что тучной, но всех пленявшей величавым душевным спокойствием; "мужчина по уму, а сердцем - женщина", "добрая фея счастливой долины Бьевры" - она стала близким другом Виктора Гюго и второй матерью для его детей.

В усадьбе Рош Виктор Гюго откладывал в сторону свой скипетр главы литературной школы, свою романтическую личину и становился очень простым человеком, отцом семейства, парижским буржуа, давал волю своей чувствительной натуре. Каждый год для него было великой радостью видеть вместо городских бульваров с их запыленными, серыми вязами зеленую траву, лесистые склоны холмов. "Я отдал бы весь мир за ваш парк и всех людей за вашу семью", - писал он мадемуазель Луизе и добавлял: "Все ели Шварцвальда не стоят той акации, что растет у вас во дворе". В Роше маленькая Деде бежала посмотреть на своих любимых коров. Того и Шарль получали от отца игрушечные колясочки, которые он сам мастерил для них из картона, а степенная Дидина, по прозвищу Кукла, упрашивала мадемуазель Луизу поиграть ей на фортепьяно.

Виктор Гюго - Луизе Бертен, 14 мая 1840 года:

"Если б можно было вернуть пролетевшие годы, я хотел бы вновь пережить одно из тех лет, когда мы проводили такие чудные вечера около вашего фортепьяно, а дети играли вокруг нас, меж тем как ваш отец, добрейший человек, хлопотал о том, чтобы всем нам было тепло и светло..."

По возвращении в Париж все дети писали мадемуазель Луизе или просили Виктора Гюго написать за них и бранили его, когда находили письмо неудавшимся. "Папа написал не так, как я ему сказала", - добавляла Дидина в приписке.

Летом 1831 года, такого бурного для Гюго, умиротворяющее влияние Бертенов произвело чудо. Поэт совершал прогулки при луне, под "сенью ив, поникших над рекой". Теперь он слышал только музыку и голоса детей: растворяясь в природе, он забывал "роковой город". Адель Гюго тоже как будто поддалась очарованию этой жизни. Ходили слухи, что Сент-Бев согласился занять предложенную ему бельгийцами кафедру профессора в Льеже. Итак, соперник удалится. Но, увы, в начале июля Гюго допустил неосторожность: написал ему, что все идет прекрасно и Адель вновь кажется очень счастливой. Тотчас же Сент-Бев, задетый за живое, отказался от профессорской кафедры в Льеже. И тогда Гюго, отбросив всякую гордость и всякое благоразумие, не справившись со своим страданием, признался Сент" Беву в своих страхах.