Олимпия Клевская

Впервые, с тех пор как ушло ее детство, она жила по своей прихоти. Освободившись от власти мужа, она испытала высшее упоение, неведомое людям малодушным или грубым: отказать себе в счастье в тот самый миг, когда она его обрела. Погружая взгляд в гущу собравшихся, она, не стесняясь, выбирала себе идеал по сердцу — того, кого могла бы полюбить, ибо любовь переполняла ее душу, а никто в целом свете даже не пытался выказать ей хотя бы подобие такого чувства.

«А если так, — мысленно говорила она себе, — все мужчины, которых я вижу здесь, мои. Вы, дерзкие принцы, вы, необузданные Алкивиады, не удостаивающие бедную покинутую женщину даже беглым презрительным взглядом, принадлежите мне: я могу любить вас всех, если этого захочу. Могу по прихоти воображения представлять вас такими, чтобы вы соответствовали образу, созданному моим воображением. Могу преследовать вас, но только в мире моих влечений и надежд. Никогда обладание не могло бы доставаться мне столь недорогой ценой и приносить столь ощутимые удовольствия.

Да что я говорю? Достопочтенные вельможи? Принцы? Я же и самого короля могу полюбить, если мне вздумается. Король красивее всех, он самый гордый, самый пленительный из вельмож двора; так вот, никто не помешает мне завладеть им в своем воображении, хорошенько рассмотреть его, да и подчинить его себе.

Никто не запретит мне сказать ему то, что я уже сказала самой себе: что его глаза блестят, как бриллианты, излучая любовное томление, простодушие страсти, что черты его лица благородны, а телосложение очаровательно, что он не может сделать ни шагу, ни движения, ни малейшего жеста без того, чтобы не возбудить вожделения в окружающих его женщинах.

Итак, кто помешает мне влюбиться в короля?

Я имею на это право — в моем ящике хранится на этот счет подписанный документ.

За такое право я заплатила дорогой ценой, она выше, чем прибыль, которую я смогу из этого извлечь».

Ришелье, при всем своем умении читать по лицам женщин, этой мысли не угадал бы; а что всего важнее, он наперекор своему знанию души человеческой, которое полагал непогрешимым, не догадался бы о том, как ошибочны, особенно в эту минуту, расчеты графини де Майи, убаюканной приятнейшими иллюзиями, и под какой огромный процент она поместила свой разрыв с г-ном де Майи.

LX. НАДО ЛИ?

После менуэта, который Людовик XV протанцевал, хотя и с улыбкой на устах, но явно ни в малейшей степени не думая ни о танце, ни о партнерше, он возвратился к Пекиньи.

Тот прохаживался, довольно озадаченный, ничуть не менее, чем это случилось с Ришелье с того мгновения, когда он сделал свое открытие.

Увидев приближавшегося к нему короля, Пекиньи остановился.

— Пекиньи! — окликнул его король.

— Государь! — отозвался капитан гвардейцев.

И оба застыли лицом к лицу: король смотрел на Пекиньи, Пекиньи — на короля.

Воцарилось молчание.

Король, по-видимому, желал, чтобы Пекиньи сам угадал то, что у него на уме; но тот об этом не догадывался.

Королю невольно пришлось решиться.

— Пекиньи, — спросил он наконец, — как там ее зовут, эту девицу, что играла Юнию?

«Я болван, дважды болван», — прошептал Пекиньи про себя.

Затем он с самой чарующей улыбкой произнес вслух:

— Олимпия, государь.

— А, ну да! Вот чертово имечко, никак не могу его запомнить.

«Король несомненно влюблен, — сказал себе Пекиньи, — влюблен до безумия».

И он стал ждать новых вопросов.

Однако Людовик XV больше ни о чем не спросил.

А Пекиньи в это время возобновил беседу с самим собой, было им прерванную, но теперь он придал ей форму более уважительную и вместе с тем исполненную сомнения.

«Пекиньи, друг мой, — обратился он к себе, — если ты не дурак, то не пройдет и трех дней, как ты окажешь своему господину большую услугу».

Тут он заметил, что король, не желая или не смея ничего больше сказать, с озабоченным видом удаляется прочь, и снова принялся прогуливаться взад и вперед.

«Да, — продолжал он свой беззвучный монолог, — но Олимпия — предмет обожания Майи; если я пойду приступом на эту крепость, у него найдется пушка. Как же быть? Послать к Майи герольда с объявлением войны? Кого же мне избрать в герольды, кто справится с этой ролью лучше меня самого? Поскольку король влюблен, в этом нет сомнения, и влюблен по-настоящему, надо убедить Майи принести эту жертву. Ну же!»

Он поднял голову и встретился взглядом с Ришелье, который тоже следил за происходящим.

«А-а! — подумалось ему. — Герцог тоже кое-что смекнул; он хитер как демон и быстро меня обскачет».

И он сам в свою очередь приблизился к юному монарху.

Людовик ждал его с заметным интересом. Он явно думал, что Пекиньи заговорит с ним об Олимпии.

Но король ошибался.

— Государь, — произнес Пекиньи, — каковы будут распоряжения вашего величества на эту ночь?

— Распоряжения? Какие распоряжения?

— Ну, приказы для стражи, государь.

— Отошлите моих рейтаров, оставьте одних швейцарцев.

Таков был неизменный обычай короля, когда он гостил в Рамбуйе. И Пекиньи это прекрасно знал.

— А, швейцарцев! — сказал он. — Так вашему величеству угодно, чтобы швейцарцы оставались здесь?

— К чему эти вопросы?

— Государь, мне немного не по себе.

— Вам нездоровится?

— Да, государь.

— В самом деле, вы весь красный. Пекиньи отвесил поклон.

— Одну минуту, герцог! Уж не подхватили ли вы оспу?

И король, который трепетал при одной мысли об оспе, на всякий случай начал шаг за шагом отступать подальше.

— Нет, государь, — отвечал Пекиньи. — Оспа у меня уже была.

Король вновь приблизился:

— Так чего же вы хотите?

— Я просил бы, государь, если вашему величеству не угодно выставить свою охрану у дома, я умолял бы ваше величество дать мне отпуск на эту ночь и удовлетвориться присутствием лейтенанта швейцарцев.

— Очень хорошо, герцог, — с улыбкой произнес король. — Ступайте.

— Как вы добры, государь; благодарю. Я уверен, что завтра смогу служить вам лучше, чем сегодня вечером.

— О, в этом я всецело на вас полагаюсь, — промолвил Людовик. — Идите же, мой дорогой герцог, идите.

Пекиньи поклонился.

— Лечитесь хорошенько, герцог! — крикнул вслед ему король. — Я не хочу, чтобы вы заболели и слегли.

— Ах, ваше величество слишком добры, — отвечал Пекиньи сияя.

И он со всех ног бросился к своим людям, прыгнул в карету и приказал гнать в Париж.

Король, как будто охваченный надеждой, следил за ним глазами до самых дверей.

Потом, когда тот исчез из виду, он снова стал бродить по салону.