Олимпия Клевская

— Прошу вас, господин викарий, разъясните мне, каков будет ход дела, подобного тому, которым мы сейчас заняты.

— Это очень просто.

— Слушаю вас.

— Задержание в целях предосторожности, арест, заточение.

— Предварительное?

— Конечно, предварительное. Э, господин аббат, вы же сами отлично знаете, что в таких случаях все может быть только временным… Стало быть, как я сказал, заточение, потом жалоба преподобного отца-настоятеля, судебное разбирательство, временное водворение послушника в монастырь и судебное разбирательство, когда он предстанет перед официалом.

— А, перед официалом Авиньона!

— Нет, отнюдь нет! Перед официалом той местности, где беглец в последнее время жил и был подвергнут аресту.

— Очень хорошо! Следовательно, перед официалом Лиона.

— Ну да, Лиона. Уж, часом, не смущает ли это вас? — притворно-беспечным тоном осведомился викарий.

— Ни в коей мере, сударь. А потом?

— Потом, скажем так, суд.

— Но ведь церковный суд тянется очень долго, не так ли?

— О, он вообще не кончается, особенно если кто-либо из власть имущих заинтересован, чтобы процесс длился.

— Однако все это время несчастный остается узником?

— Да нет: будучи возвращен к иезуитам, он вновь становится их питомцем, а коль скоро преподобные отцы чрезвычайно искушены в умении удерживать при себе тех, кто не желал бы жительствовать с ними, и способны быть весьма неприятными в отношении тех, кто упорствует, можно почти не сомневаться, что года через два-три послушнику не останется ничего иного, как исполнять свои обязанности по доброй воле.

— Гм! Как знать? — заметил аббат, ибо, полный воспоминаний об Олимпии, он был не очень-то расположен верить, что, узнав эту женщину, ее можно забыть.

— В любом случае, — продолжал архиепископский викарий, видя, что аббата здесь что-то беспокоит, и стараясь рассеять его сомнения, — в любом случае, будь он хоть узником, хоть иезуитом, наш нечестивый послушник отныне или очень долго, или никогда, что и того дольше, не сможет подавать миру скандальных примеров вроде того, что по столь понятной причине потревожил вас в вашем благочестивом умонастроении.

Аббат поблагодарил официала и распрощался с ним, про себя решив не показываться у Олимпии, пока главная помеха не будет устранена.

Все случилось именно так, как обещал ему господин викарий: в тот же вечер, согласно его требованию, Баньер был силою оружия задержан приставом, о чем мы уже рассказали в предыдущей главе.

Письмо, извещающее преподобного отца Мордона, было послано на следующий день после этого задержания, предпринятого в целях предосторожности.

В восторге от возможности снова захватить свою добычу, иезуит отправил официалу Лиона судебную жалобу; эта бумага была доверена курьеру коллегиума, сметливому посланцу, который, подобно мулу Федра, всегда понимал, когда надлежит мчаться во весь опор, а когда идти рысью, если то соответствует нуждам Ордена; этот гонец, двигаясь торопливым шагом, прибыл всего лишь через два дня после того, как маленький эскорт препроводил узника в тюрьму. Таков уж обычай всех стражников: они народ беспокойный, им вечно не терпится дождаться минуты, когда пять-шесть славных замков, защелкнувшись за спиной арестованного, избавят их от ответственности.

Баньер не проявил особой склонности к сопротивлению. Он погрузился в столь мрачное отчаяние, что, если бы не движение его ног, машинально повинующихся тычкам в спину, которыми награждали его стражники, можно было бы подумать, будто бедный юноша окаменел, как жена Лота, проявившая свое роковое любопытство.

Итак, стражники торопливо шли вслед за приставом, а тот все подбирал полы, чтобы шагать побыстрее, когда на перекрестке их маленький отряд столкнулся с другим, выезжавшим из примыкающей улицы.

Драгун с фонарем в руке налетел на пристава, которого он как следует не разглядел, и дал ему в раздражении хорошего тумака, сопроводив его словами:

— Эй, грубиян, ты что, не видишь моего офицера?

Пристав не преминул бы обидеться и составить протокол, будь офицер всего лишь лейтенантом, однако при свете фонаря наш судейский распознал, что перед ним полковник, а потому оставил свою досаду при себе и уступил дорогу.

Теперь уже можно было рассмотреть среди трех драгунов, двое из которых следовали на некотором расстоянии сзади, весьма красивого кавалера, украшенного кружевами и благоухающего розами.

За спинами драгунов маячил мальчик-лакей, везший его шпагу и плащ. Покосившись на пристава и его альгвасилов, полковник бросил тому, что нес фонарь:

— Э-э! Посвети-ка туда, Лавердюр: сдается мне, у них дичь, вон там, за приставом.

— Да, господин полковник, — подобострастно откликнулся обладатель черной мантии.

— Превосходно, исполняйте свой долг, — с легким презрением сказал полковник. — Кстати, на какой улице мы находимся?

Пристав доложил:

— На улице Ла-Реаль, господин полковник.

— О, до нее мне дела нет. А вот далеко ли отсюда до улицы Монтион?

— Вы уже у цели, господин полковник: мы как раз оттуда.

— Отлично, благодарю вас.

— Первый поворот налево, господин полковник.

— Ступай, Лавердюр.

— Слушаюсь, господин полковник.

— А ты, — офицер повернулся к лакею, — отыщи-ка мне дом мадемуазель Олимпии де Клев.

Слуга ускорил шаг и быстро оказался во главе тех, за кем он до сих пор следовал по пятам.

Услышав имя Олимпии, Баньер, казалось, очнулся от своего мертвенного забытья. Широко раскрыв глаза, он заметил и фонарь, и мундиры, и эполеты, различил голоса и звяканье шпор.

Осознание всего этого привело к тому, что он опустился на придорожную тумбу, не в силах сделать более ни шагу.

— Ах, Боже мой! — повторял он. — Ах, Боже мой! Драгуны с полковником между тем проследовали мимо.

— Ах, Боже мой! — все твердил бедный Баньер.

— Ну? Мы идем, наконец, или так и будем стоять? — спросил пристав.

— Господин пристав, арестованный больше не хочет идти, — доложил один из стражников.

— Так пинка ему, пинка!

— Да мы уже пинали, господин пристав.

— Тогда колите.

— Мы и кололи, господин пристав.

Пристав подошел вплотную к Баньеру, совершенно взбешенный.

Этот достойный человек не видел ничего подобного: если иной раз и находятся те, что не поддаются пинкам, то уж уколам не может противостоять никто и никогда.

Баньер застыл на своей тумбе, весь бледный, растерзанный, избитый. Его остекленевший взор упорно обращался в сторону улицы Монтион, туда, где на его глазах скрылись лакей, фонарь и два драгуна, сопровождавших полковника, который, вне всякого сомнения, направлялся к Олимпии.