Олива Денаро

— А ты сама-то минуту назад мне что говорила? Платье, мол, короткое, вырез велик… — Лилиана снова оглядывает себя, словно хочет проверить, так ли это, и качает головой. — Видишь? Мы сами начинаем: слишком коротко, слишком длинно, слишком узко, слишком возбуждающе… Повторяем те же слова, что и мужчины, хотя могли бы попытаться что-нибудь изменить! То, что с тобой случилось, с любовью не имеет ничего общего; любовь не навязывают, ею отвечают на…

Но я, не дав закончить фразы, бросаю ей в лицо очередной упрёк:

— Ты вот и в школу ходишь, и учительницей в следующем году станешь, кучу самых разных вещей знаешь… А в этом, к твоему же счастью, ничегошеньки не понимаешь!

Из-за всего, что я наговорила про платье и волосы, мне стыдно даже взглянуть ей в лицо: приходится отвернуться к стене. Лилиана гладит меня по руке.

— А ты молодец, что пошла в участок, — немного помолчав, заявляет она. — Своей болью другим помогаешь: сколько вокруг несчастных браков, сколько домашнего насилия, сколько несчастий! — таким же тоном синьорина Розария хвалила меня, когда я первой заканчивала синтаксический разбор.

— Вот и нет! Нога разболелась, я потому и посидела немного, — хмыкаю я, указывая на туфлю с отломанным каблуком, так и валяющуюся в углу, в куче вещей, которые давно пора выбросить. — И старшина Витале, представь себе, нас с распростёртыми объятьями не встретил: только что не выгнал. Говорит, нужны деньги на адвоката, а потом суд, интимный досмотр, вопросы какие-то унизительные… Причём оправдываться должна я: он-то в своём праве, и закон на его стороне, а если я за него не выйду, мне же хуже!

— Это ему хуже, он ведь в тюрьму сядет! — возражает она, вскидывая вверх руку, за которую так крепко меня держит, будто я соревнования выиграла.

— В какую ещё тюрьму? У кого деньги, тот невинен как младенец. Знаешь, какие у его отца связи? — я, с трудом высвободившись из её хватки, прикрываю рукой глаза. — И старшина прав: мне тогда лестно было, я себя первой красавицей на всём белом свете чувствовала. Тщеславие — порождение…

— Значит, он на тебя смотрел, и ты чувствовала себя красавицей? А сейчас?

— Мерзко.

— И почему же?

— Всё, хватит, — я зажимаю уши. — Хватит! Не хотела я того, что он сделал!

— Так в том-то и дело, Олива: ты этого не хотела! Одно дело — глядеть, и совсем другое — брать кого-то силой. Ты ведь девушка, а не курица в загоне! Помнишь тот вечер, когда я принесла фотографии? Ты ещё кур прочь гнала, кричала им: «Кыш, кыш», — а они только молча пятились, чтобы в клетку вернуться! Хочешь их примеру последовать?

— Нет больше тех фотографий, и девчонки той нет, поймёшь ты наконец? — кричу я ей в лицо, вспомнив свой разорённый тайник. — Может, я и курица, но ты… ты ослицу переупрямишь!

— Кто, я? Я? — Лилиана, надувшись, скрещивает на груди руки, потом, упершись в подлокотники, встаёт с кресла. Если она выйдет из комнаты, я останусь совсем одна.

— И-а! — реву я, скорчив рожу. Лилиана растерянно замирает. — Иа-иа! — повторяю я, встав посреди кровати на четвереньки. Она в замешательстве снова опускается в кресло. — Иа-иа-иа! — взревев ещё раз, я ковыляю к ней, по-ослиному мотая головой, и вижу в её взгляде неуверенность. Потом она резко отшатывается, будто я могу укусить. Тогда — иа-иа-иа-иа! — я вскакиваю с кровати и, натянув простыню на голову, принимаюсь скакать по комнате.

Лилиана, ухмыльнувшись, тоже вскакивает на ноги, хватает другую простыню, стаскивает с матраса и накидывает себе на плечи.

— Если я ослица, то ты трусливая овца: бе-е-е-е-е-е-е!

— А ты… А ты только и умеешь, что как лягушка квакать: ква-ква, ква-ква, ква-ква!

— Мууууу, — хохоча, гонится за мной Лилиана.

— Кулдык-кулдык, — отвечаю я, нахлобучив ей на голову подушку.

Мы носимся друг за другом по комнате, перебирая голоса всех зверей мира. Потом Лилиана вдруг вскидывает вверх кулак и провозглашает:

— Свобода, свобода: рано или поздно её добьётся каждое животное!

И мы, размахивая руками и скандируя этот лозунг, начинаем маршировать по комнате, пока, утомившись, не прыгаем с разбега на кровать и не валимся на голый матрас.

Слышны торопливые шаги, дверь распахивается, и мать обнаруживает нас запутавшимися в простынях.

— Это что же здесь происходит? Неужто зоосад открыли? — она всплёскивает руками, смотрит на меня и, довольно кивнув, понижает голос: — Выглядишь получше, Оли. А теперь давай-ка успокаивайся, там кое-кто хочет с тобой словечком перемолвиться.

53.

В нашей кухне Кало кажется ещё тщедушнее, чем на собрании в сарае для рыболовных сетей: будто у него разом все кости усохли. Меланхолично стянув очки, он протирает их платком, который достаёт из кармана брюк. Через стол на него глядят мои родители, но Козимино с ними нет.

— Рад видеть тебя в добром здравии, — говорит Кало своим тоненьким голоском. — Лилиана каждый день к тебе заходила узнать, не спал ли жар.

— Простите, что заставила беспокоиться, — отвечаю я, косясь на подругу, поддёргивающую повыше края выреза.

— Ты должна знать, что не одинока. Нас, Олива, может, и немного, но, если нужно, мы приходим друг другу на помощь.

Я сразу вспоминаю взгляды, провожавшие нас, когда мы шли через залитую солнцем площадь, и прикусываю нижнюю губу.

— Я как раз говорил твоим родителям, что, будучи в последний раз в Неаполе на партийном съезде, имел счастье познакомиться с товарищем, которая курирует женские вопросы…

— Для этого у Оливы мама есть, — грубо перебивает мать.

— О, разумеется, в этом и сомнений быть не может, — мягко отвечает он. — Я лишь прошу вас оказать мне любезность пару минут меня послушать, а потом сможете высказать все свои самые отчаянные соображения.

Она заламывает руки и, отвернувшись, глядит в окно на заросший огород.

— Итак, прежде чем нанести вам визит, я взял на себя смелость связаться с этой женщиной, товарищем Маддаленой Крискуоло, так её зовут, и объяснить ей суть вашего дела. Она, в свою очередь, заверила меня, что поможет вам найти адвоката, специализирующегося в нужной области.

— Послушай, Антонино, — вмешивается отец. — Спасибо, что проявил заинтересованность, но, сам видишь, сию минуту денег у нас на это нет.