Олива Денаро

— Саро говорит, под венец силком не затащишь, — Козимино делает шаг вперёд, будто собираясь присесть на край кровати, но тут же, замерев, отшатывается. — И ещё сказал, что женщины — те же облака: следи, говорит, какую они форму примут, а под свой трафарет подгонять даже не думай.

Мне сразу вспоминаются двурогие морлени, и уголки губ непроизвольно ползут вверх.

— Ну а ты ему что ответил?

— Я-то? — на его щеках проступают два красных пятна. — Я его спросил… женится ли он на такой… — Козимино осекается и, опустив глаза, пытается загладить неловкость: — На той, кого вот так… ну, оскорбили…

Женщина — это кувшин. Так мать говорит.

Брат наконец поднимает голову, ловит мой взгляд:

— И знаешь, что он мне ответил?

Я качаю головой, потому что и правда не знаю.

— «Я бы и секунды не промедлил, сразу к её ногам припал», вот что.

55.

Выходного платья к воскресной мессе я не надеваю, обхожусь будничным: праздновать мне больше нечего. Когда подходит время причастия, дон Иньяцио смущённо косится на меня, и я, чтобы ему не было неловко, даже не пытаюсь встать со скамьи. А матери шепчу:

— Ты иди, иди…

Она, оглянувшись на других женщин, делает было пару шагов к алтарю, но тут же возвращается, и мы остаёмся сидеть вдвоём.

У выхода вьются мои одноклассницы, кто-то из них всё время следит за мной через плечо. Потом от стайки отделяется Тиндара и, подойдя ко мне, целует в щеку:

— В будущую среду у меня день рождения, помнишь?

— Что ж, в таком случае поздравляю.

— Я только самых близких подруг пригласила, хочу пару миндальных кексов приготовить и оранжад. Ты не против?

— Прости, у меня дела, — коротко отвечаю я: только скабрёзностей в чужом доме мне и не хватало.

Тиндара кажется расстроенной.

— Это свадебные хлопоты тебя так выматывает? — с сочувствующим видом щебечет она. — До моей ещё месяц, а я ног под собой не чую… Не знаю даже, как в таком виде мужу покажусь, — и хихикает, прикрывая рот рукой.

Я цепенею. Какая свадьба, какой муж? Что она несёт?

— Ты этих кумушек не слушай, наплевать и забыть, — Тиндара, подхватив меня под руку, кивает на шушукающихся подружек. — Это же просто зависть: мы уже в невестах ходим, а их не берёт никто. Только ведь и знают, что языком молоть, скажи? То всё про мою помолвку судачили, мол, без любви, а как наскучило, на новые сплетни кинулись. Будто кошки на требуху, право слово! Ты ещё и кость им на радость бросила. Но теперь-то мы с тобой можем друг другу на ушко шепнуть: какие же вы наивные, дурёхи! Я ведь им всегда говорила, что не зря ты его распаляешь: хотел, видите ли, бегом бежать, а теперь улиткой плестись приходится. Может, раскошелится и на что поболе, чем в контракте записано, благо, денег куры не клюют: чай, не одной кондитерской семейка владеет, в самой столице дела ведёт!

Я отдёргиваю руку. Значит, они, все до единой, уверены, что я отказываюсь решать дело миром только ради того, чтобы цену себе набить, ставки поднять? Предпочитают видеть меня товаром, а не позорищем? Выходит, лучше быть алчной стервой, чем обесчещенной, да ещё и замуж не выскочившей?

— Ты чего это? — удивляется Тиндара. — Я же на твоей стороне: если мне с тобой не дружить, то с кем тогда?

— В общем, поздравляю. С днём рождения и всем прочим, — бросаю я и спешу догнать мать, уже идущую в сторону шоссе. Едва Тиндара возвращается к подружкам, они снова начинают щебетать, так что я ухожу, не попрощавшись. Их кругу я больше не принадлежу. И вообще никому не принадлежу.

56.

Дверь нам открывает Лилиана.

— Проходите, она уже здесь, — моя подруга встречает нас так радушно, будто на чашечку кофе пригласила. Отец, сняв шляпу, переступает порог, я вхожу следом. В гостиной за столом сидит Кало, рядом с ним женщина с короткими тёмно-каштановыми волосами. Стоит мне появиться в комнате, она встаёт навстречу, и я обнаруживаю, что на ней брюки, как у мужчин.

— Ну, вот наконец и ты, — незнакомка раскидывает руки, словно сто лет меня не видела и ужасно соскучилась, обнимает за плечи, притягивает к себе. Почувствовав, как холодеют ноги, я задерживаю дыхание: с некоторых пор мне совсем не нравится, когда меня зажимают. Мышцы деревенеют, но женщина сразу понимает это и ослабляет хватку, потом чуть отступает назад и, оглядев меня с ног до головы, треплет по щеке. — Антонино рассказывал о тебе с таким участием, что, кажется, я давным-давно с тобой знакома, — говорит она, как будто просит прощения, и улыбается, обнажив крупные белые зубы. — А вот ты, наверное, ничего обо мне не знаешь. Меня зовут Маддалена Крискуоло, я состою в Союзе итальянских женщин.

Ну и что я говорила синьорине Розарии? Женщины в единственном числе просто не существует, они так или иначе всегда должны держаться вместе!

— Вы адвокат? — спрашиваю я испуганно.

— Я? Нет, — Маддалена снова улыбается и косится на Кало: должно быть, считала меня умнее. — Я боец.

Я смущаюсь:

— И что это значит? Вы в армии служите?

— Боец — это тот, кто активно участвует в улучшении жизни каждого человека, — объясняет она мне, как ребёнку. — А впереди у нас ещё много битв, — и, обернувшись к моему отцу, который задумчиво водит пальцем по столешнице, добавляет: — За закон о разводе, об абортах, против насилия над женщинами…

При словах «развод» и «аборт» отец, нахмурившись, скрещивает руки на груди.

— Насколько я понимаю, мы должны были поговорить с адвокатом, — вставляю я.

— Сабелла вот-вот подъедет, — заверяет нас Маддалена. Отец, нервно мотнув головой, принимается постукивать по столу костяшками пальцев. — Мне просто хотелось иметь в запасе несколько минут, чтобы познакомиться и перекинуться с тобой, Олива, парой слов, как женщина с женщиной.

Что она хочет знать? О чём нам вообще говорить? Я вдруг чувствую невероятную усталость: устали ноги, спина, плечи, даже мысли. Под тяжестью услышанного с тех пор, как всё случилось, плоть словно скручивается, облепив скелет. Похоже, каждый встречный знает больше моего, и у каждого в кармане готов ответ: нет чтобы хоть раз спросить, каково мне после всего этого! Я хватаюсь за спинку отцовского стула, но он уже снова водит пальцем по столешнице.

— Ступайте наверх, — предлагает Лилиана. — там вас никто не побеспокоит.

Мы с Маддаленой поднимаемся следом за ней в комнату. Книг на столе стало ещё больше, как, впрочем, и фотографий. На полке лежит открытая папка-скоросшиватель с Лилианиными снимками.

— Кало говорил, его дочь тоже прекрасный фотограф, — нарушает молчание Маддалена, оглядываясь по сторонам. Я не отвечаю. — А ты чем занимаешься? В школу ходишь?

— Отучилась два года в училище, потом бросила.

Она начинает перелистывать страницы, и я одного за другим узнаю земляков.

— Не нравилось учиться?

Вот Нардина у галантерейной лавки дона Чиччо, дородная Шибетта, выходящая из церкви под вуалью цвета слоновой кости, которую вышила моя мать, Неллина у дверей ризницы… Какой смысл разглядывать эти кривляющиеся с глянцевой бумаги лица, если на них и без того натыкаешься всякий раз, как выходишь из дома? Предложи мне кто никогда больше с ними не встречаться, я бы ещё и приплатила.

— Нет, нравилось. Только негоже девушке слишком много знать. Так мать говорит. А потом, после случившегося…

— Снова пойти учиться не хочешь?

— Да поздно уже, теперь это всё в прошлом, — бормочу я и сразу вспоминаю, как учила с синьорой Терлицци латинские времена, когда ещё верила, что rosa, rosae, rosae — это волшебная формула, способная отвести беду.

— Сдать экзамены экстерном и после работать учительницей не думала?

— Отцу это уже приступа стоило. Клочок земли, что у нас был, полдюжины кур — всё потравили. А с вышивкой я справляюсь, мать хвалит, говорит, я молодчина.