Олива Денаро

— Долго ещё, Сальво? Меня мутит, — жалуется Амалия. Она уже сняла туфли и теперь принимается растирать ноги. Меня так и тянет ответить: «Сигарет двадцать, да ещё сто пятьдесят шесть выходов на обгон под трубные звуки клаксона — это если без происшествий», — но я лишь молча кладу руку ей на затылок, куда, как мне прекрасно известно, и сходятся пульсирующие ниточки боли. Совсем как в тот день. Адвокат защиты, Кришоне, сыпал скабрёзными вопросами, требовал запросить у доктора Провенцано медицинское заключение о твоём интимном состоянии, но ты отказалась. Можно подумать, это тебя судят! Мы с Амалией ещё переглянулись: уж не спим ли? Никогда не забуду ответа Сабеллы тому судье: я здесь представляю обвинение, а не защиту, сказал он. И моя клиентка явилась сюда не для того, чтобы доказать свою чистоту и порядочность, а для того, чтобы заявить о насилии, которому подверглась.

К счастью, для дачи показаний специально приехал дон Сантино, отец Тиндары, и лишь поэтому твоего обидчика в итоге всё-таки осудили. Выходит, не весь город стал нашим врагом: даже в самой тёмной ночи есть хоть одна звезда. Когда судья закончил читать приговор, шум поднялся хуже, чем на рынке: кто свистит, кто хлопает, кто вопит что есть мочи. А тот человек всё кривляется: «Гора родила мышь! — кричит. — За что боролись? Много шума из ничего!» — и рукой трясёт, пока его уводят, будто милостыню просит.

Клубок сцепившихся корней — нервы на затылке твоей матери — потихоньку распускается под моими пальцами.

— Совсем капельку, потерпи, — говорю я, чтобы её приободрить, хотя путь ещё неблизкий и это, скажу тебе честно, меня скорее радует. Те, кто возвращается издалека, должны проникаться родными местами постепенно, с каждым камнем, каждой травинкой, каждым клочком земли, иссушенным ветром до ломкой корки. Твоя мать, достав из сумки шитье, тотчас же суёт его обратно и глядит на меня, будто сказать что хочет. Потом, передумав, отворачивается к окну. Козимино крутит ручку приёмника, надеясь поймать выпуск новостей, но жена хватает его за руку:

— Оставь эту, мне нравится! — и принимается подпевать: — «Донателлы нет дома, она куда-то ушла, она исчезла, сбежала, умерла для меня…»

Выходит немного фальшиво, но он улыбается и не меняет станцию, пока не кончается песня. Дочь же, напротив, немедленно достаёт из рюкзачка крохотный кассетный плеер и втыкает наушники.

— Лия, вечно у тебя эти штуки в ушах! — взвизгивает Мена. А девчонка не отвечает: уже вся в своей музыке.

68.

Я подхожу к окну, стучу костяшками пальцев. Синьорина Панебьянко появляется не сразу — сперва приглушает радио: «Не понимаю, почему все так настойчиво зовут меня просто Донателлой…»

— Мы договаривались на сегодня…

— Так ведь всё готово, красавица моя: складные стулья я тебе собрала. Попросить Розарио отнести?

— Да, спасибо, я чуть попозже заскочу… — и я замираю, уставившись на розовые занавески.

— Может, тебе ещё что нужно, Оли? Я такую чудную кростату ^[26] со свежими фруктами испекла! Если хочешь…

— Спасибо, донна Кармелина, о сладком я сама позабочусь.

— Уверена? — в её голосе я слышу тревожную нотку — ту же, что пронизывала вчера твоё молчание в телефонной трубке, папа. Тревогу ведь можно передать и на расстоянии, не сказав ни слова.

26

Открытый пирог из песочного теста.

— Как раз туда и иду, — отвечаю я и, простившись, направляюсь в сторону старой части города, ровно на противоположный конец от того места, где живу сейчас.

Мой дом теперь на берегу моря, что тебе, должно быть, не понравится, но ты всё равно его одобришь: ты ведь всегда предоставлял мне полную свободу поступать по-своему — и сомневаться потом, не совершила ли ошибки. Участка рядом нет, этого, конечно, не проглядишь, но, с другой стороны, от щепотки соли у тебя после стольких лет возни с землёй разве что аппетит разыграется. Оставив набережную слева, я начинаю взбираться к историческому центру. Вскоре потихоньку дают о себе знать ноги: ещё никогда подъём не казался мне таким долгим. Rosa, rosae, rosae, повторяла я про себя в детстве, поднимаясь от моря к дому, чтобы не чувствовать усталости, поскольку тогда ещё верила, что красивые слова способны одолеть любую несправедливость, любую боль… Сейчас бы мне те годы, скинула бы сандалии да пошлёпала босиком по шершавой, щекочущей пятки мостовой. Но время летит быстро, и далеко не всегда впустую: теперь между мной и той растрёпанной босоногой девчонкой такая пропасть, что, повстречайся мы сегодня, я бы даже поболтать с ней не смогла — как, наверное, и с собственной дочерью. В общем, вместо латыни я напеваю про себя засевшую в голове песенку: «Таких, как наша Донателла, не ищи на земле, она, как яркая комета, парит в вышине…» Перегибаюсь через парапет, бросаю напоследок взгляд на белые волны и окончательно углубляюсь в недра старого города, постукивая в такт музыке по тротуару каблуками бирюзовых сандалий. Их я купила весной, семь лет назад, когда была с Маддаленой в Сорренто.

Приехав в Неаполь по Чиркумвезувиане ^[27] , мы отправились блуждать узкими улочками, благоухающими лимонами и жасмином, и Маддалене вздумалось задержаться у лавки башмачника, стены которой были увешаны обрезками дублёной кожи самых разных форм и цветов.

«Как тебе эти, бирюзовые?» — спросила она, ткнув в модель с ремешками, перекрещёнными на щиколотке.

«Слишком кричащие, скорее уж Лилиане подойдут, чем мне», — ответила я, уже собираясь двинуться дальше.

27

Железнодорожная сеть, обслуживающая Неаполитанское побережье.

«А что, мысль неплохая: возьмём их, пожалуй, да отправим в Рим. Кстати, когда мы с ней в последний раз говорили, твою подругу очень заботил исход референдума о разводе…»

«Сочувствую ей, — перебила я, — но заботы у каждого свои. И потом, нужны ей наши сандалии… У неё ведь и так есть всё, что душе угодно: вон, даже в парламент прошла вместе с Нильде Йотти, как ещё девчонкой мечтала».

«Ты это сейчас к чему? — с Маддалениного лица вмиг слетела улыбка. — Тебе вообще-то тоже грех жаловаться: получила свидетельство, работаешь учительницей, самостоятельна, независима… Справедливости, правда, не добилась, так ведь справедливость — это дело другое, она ни от тебя, ни от меня не зависит. Но, видишь ли, пока нет в мире справедливости, и свободы настоящей не будет. Лилиана борется за права всех женщин…»

«Ах, всех женщин! И почему, спрашивается, женщинам, чтобы на них хотя бы обратили внимание, непременно нужно заявлять о себе во множественном числе? Мужчина может чего-то стоить и в одиночку, достаточно имени и фамилии. Нам же приходится собираться толпой, словно мы какой-то отдельный вид! А я, представь себе, Маддалена, не хочу быть солдатом какой-то там армии, и ни под каким флагом выступать не хочу: все эти ассоциации, партии, группы активистов меня вот нисколечко не интересуют. Я не такая, как вы с Лилианой, меня в политику не тянет! И то, что случилось, когда мне было всего шестнадцать, я оплакиваю в одиночку. То, что сделал со мной Патерно…»

Так я впервые упомянула его имя. Позволить этим трём слогам сорваться с языка значило облечь призрак в плоть, придать узнаваемые черты. Ветер вдруг стих, а вся мощь солнца будто обрушилась в одну точку — на мою шею. Я пошатнулась, словно разом лишившись хребта: пришлось даже прислониться к стене, но и она меня не удержала. Я медленно сползла вниз, очутившись на тротуаре, где и осталась сидеть, скрестив ноги, как индеец на привале, и наслаждаясь спокойной прохладой камня.

«Объясни, Маддалена, почему нам всё даётся таким трудом? — чтобы не брызнули слёзы, я даже зажмурилась. — Почему достаётся только через борьбу, петиции, демонстрации? Почему для этого приходится сжигать лифчики, выставлять напоказ трусы, валяться в ногах, умоляя поверить, ограничивать длину юбки, цвет помады, ширину улыбки, остроту желаний? Разве я виновата, что родилась девочкой?»

Маддалена, тяжело опустившись рядом, на пару минут застыла.

«Я тут, представляешь, на дочкиной свадьбе побывала, — сказала наконец она. Глаза распахнулись сами собой, я даже подумать ничего не успела. — На прошлой неделе. Она меня с мужем познакомила, со всеми родственниками. Так и сказала: это, мол, моя мать. И знаешь, что они ответили? — я покачала головой. — Глаза выпучили и наперебой: что, ещё одна?»

«А мне даже не заикнулась…» — обиделась я.

«Понимаешь, я ведь как-то раз, много лет назад, но уже после твоего процесса, набралась смелости перехватить её на выходе из университета и поговорить».