Олива Денаро
Шрифт:
«Придётся Вам кое-что мне объяснить, — говорю, а голос от ярости дрожит. Злюсь, правда, больше не на него, а на самого себя — не смог, не увидел, что за этими стенами творится. А он отвечает, что, получив Фортунату из моих рук, холил её и лелеял, как драгоценную жемчужину: так и сказал, веришь ли? Она же отплатила чёрной неблагодарностью и, вслед за сестрой, на полное безумие решилась — из дома сбежала. И он, конечно же, не сможет принять обратно женщину, которая целую ночь провела Бог знает где.
«Это вопрос чести», — говорит, и окурок в пепельнице тушит.
«Но Фортуната всю ночь была под моей крышей!»
«И Вы поступили дурно, приняв её! Нужно было тем же вечером вернуть мне жену! Я — человек благородный, аристократ, а не марионетка в руках вашей дочери! Впрочем, можете и дальше держать её у себя:
28
Высший суд Римско-католической церкви, ведающий также вопросами аннулирования церковных браков.
Ноздри мне щипал сигарный дым. Оставаться в этом доме бессмысленно, всё равно что с мулом болтать: только зря слова и время тратить. Уж лучше пусть моя дочь живёт обесчещенной, но дома, чем в лапах этого типа, подумал я, когда, спустившись по лестнице с такой болью в груди, что зашлось дыхание, остановился у двери передохнуть и утереть капли пота. И тут мне навстречу, насвистывая, выскочил Патерно:
«А Вы что здесь делаете? — удивился он. — Мне что, уже и дорогого друга навестить нельзя, не нарвавшись в коридоре на засаду?», — и, подчёркнуто отвернувшись, начал подниматься по лестнице.
Я открыл было рот, но левую руку свело, а вместо голоса наружу вырвалось какое-то сипение.
«Я здесь не по Вашему поводу, и дела мои Вас не касаются», — вот и всё, что мне удалось выдавить.
Патерно остановился, обернулся.
«Неужели дату свадьбы назначили?» — поинтересовался он надменно и принялся с рассеянным видом разглядывать собственные ногти.
«Моя дочь за Вас не пойдёт, зарубите это себе на носу! Но если Вы…»
«Что ж, тогда говорить больше не о чем», — перебил он и продолжил подниматься, на сей раз куда быстрее.
«Постойте! Если Вы публично извинитесь перед ней и выразите сожаление, что силой лишили её невинности, мы снимем обвинения и суда не будет», — пробормотал я, а сердце под рубашкой колотилось как бешеное.
Патерно, косясь на меня с высоты первой площадки, аж скрючился от смеха. Ещё и носовой платок из кармана вытащил, притворившись, что слёзы утирает. Будто я анекдот рассказал, представляешь?
«Да что Вы говорите? Это шутка или всерьёз? О каких-таких сожалениях речь? Я в своём праве, и закон на моей стороне: я ведь на Вашей бесстыднице-дочери жениться хотел, шанс ей давал. Даже медовый месяц предлагал испробовать, чтобы она поняла, сколько упускает из-за своего упорства! Но нет, она решила повиноваться отцу, а не сердцу! Хотите по правде? Вы всё пытаетесь строить из себя современного родителя, а на самом деле даже хуже прочих городских стариков-лягушатников, ещё и дочь под свою дудку плясать заставили! Пускай лучше старой девой живёт, чем выйдет за того, кто Вам не нравится, так что ли? Это из-за вашей гордости Олива несчастна, а не из-за моей страсти! Это Вы ей жизнь сломали!»
И помчался вверх по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки. Шаги отдавались гулким эхом, мешаясь с ударами моего смятенного сердца. Потом я услышал, как он, перегнувшись через перила, уже парой этажей выше, крикнул:
«Извиняться? За что? Это Вы передо мной должны на коленях ползать, прощения просить, что осмелились моё имя в участке назвать! Вот увидите, чем всё кончится: только рога обломаете! У меня связи, так что приговор, считайте, уже выписан! Только рога обломаете!» — и, снова начав насвистывать, забарабанил в дверь.
Я опустился на нижнюю ступеньку и стал дожидаться, пока утихнет звон в ушах. Но не мог же я бросить дочерей и умереть в самый ответственный момент! Иногда в жизни только и остаётся, что просто выжить. Я напялил шляпу, чтобы скрыть холодный пот, капающий со лба, и медленно, мелкими шажками поковылял домой.
Амалия показывает Лие городские улицы, но та лишь кивает головой, продолжая слушать вопли своих горлопанов. Я машинально стискиваю правой рукой левую,
хотя она давно уже не болит, поскольку Козимино оплатил мне коронарное шунтирование у лучшего во всём регионе специалиста. Да, одни боли со временем проходят, а вот другим и хирургической сталью не поможешь.Не стану скрывать, Оли, я знал, чем закончился тот суд. Но что мне оставалось? Ты-то ведь была полна решимости двигаться дальше. Я словно в сети попал, и чем больше дёргался, тем сильнее запутывался. Как говорится, и на старуху бывает проруха.
74.
И на старуху бывает проруха. В детстве у меня перед глазами всегда будто горел огонёк, указывавший, каким путём идти, чтобы не ошибиться: как в делении двузначных чисел, даже тех, что с запятой. С возрастом этот огонёк потихоньку угас, и, раз обжёгшись на молоке, я стала дуть на воду. Сразу пожалела, что вернулась в Марторану, а после визита к Шибетте вообще перестала подниматься в старый город, ходила только вдоль моря, среди новых домов. И лишь однажды, набравшись смелости, заставила себя ступить на грунтовку, которую тысячи раз, в дождь и под палящим солнцем, топтала деревянными подошвами «стукалок». Столько усилий, и всё впустую: наш домик давно снесли, а твой огород разрыли, чтобы заложить фундамент новой панельной многоэтажки. Я пошла искать то, чего больше не существовало, и, разумеется, вернулась с пустыми руками. Потом ещё долго корила себя за то, что вернулась, а не уехала с вами поднимать Шибеттинины земли. Ты меня об этом не просил, ты вообще никогда ничего не просишь, но я-то знала, что тебе этого хочется: не зря ведь упоминал в телефонном разговоре, что дом большой, нашего прошлого никто не знает, а люди на улице не отворачиваются, в глаза смотрят. Вот я в конце концов и решила к вам перебраться.
А однажды услышала шаги за дверью — и сразу узнала их по сбивчивому ритму, спутнику всех моих детских игр.
«Открыто», — крикнула я из кухни, но с места не двинулась.
«Я ждал тебя, Оли», — сказал Саро, когда мы уселись по разные стороны обеденного стола.
Волосы он отпустил чуть длиннее прежнего, родимое пятно на левой скуле скрыла рыжеватая борода.
«Меня? И что тебе от меня надо?»
«Всё сразу, — Саро даже не улыбнулся: на его лице читалось упорство, свойственное тому, кто с самого рождения привык бороться сперва с собственным телом, а уж потом со всем остальным. — Что я могу предложить, ты и так прекрасно знаешь: отцовскую мастерскую, опилки в волосах, крохотный участок земли и огромную, полную любви страну, рвущуюся из моей груди ещё с тех пор, как мы давали имена облакам. Ну, и мамин секретный рецепт пасты с анчоусами, конечно».
Лучшие воспоминания детства! Нардина и дон Вито Музумечи, убежище от летнего зноя в тени огромного дерева у порога столярной мастерской, запах пилёной древесины — кедра, ореха, вишни, каждый раз новый, голос Нардины, зовущий обедать, а после — прикрытые по жаре ставни в спальне…
Неужели всё это может снова достаться мне, подумала я. Неужели Саро до сих пор способен, взглянув в небо, увидеть там облако в форме морленя? И ответила:
«Нет, Саро. Не сейчас. Ещё не время».
Саро молча коснулся моей руки и ушёл. Через пару дней я написала заявление на перевод, запечатала в конверт и даже положила в сумку, но шли недели, а до почты я так и не дошла. Зато через месяц заскочила в мастерскую и попросила Саро зайти снять мерки для встроенного шкафа. Несколько дней я следила за тем, как работает, — молча, ни о чём не спрашивая. Время для нас двоих летело быстро, редкие фразы тонули в тишине, а я, глядя на точные, скупые движения его рук, подгонявших доски, думала, что с легкостью доверю ему свои кости, хрящи, кожу и даже поры на ней. А он станет обращаться с ними так же бережно.
Когда работа была закончена и он спросил, какой цвет я предпочитаю, я лишь пожала плечами, как в тот раз, когда ты, папа, повёл меня в кондитерскую за сладостями. Я ведь так и не привыкла высказывать свои желания.
Саро почесал щеку, и мне вдруг снова ужасно захотелось узнать, правда ли его родимое пятно на вкус напоминает клубнику.
«Ну, а если бы это был твой дом, какой цвет ты бы выбрал?»
«Мне нравится так, как есть, — ответил он. — Разве что маслом пройтись, чтобы фактура заиграла», — и принялся рыться в горе банок с краской, стоящих на полке.