Омут памяти

Была возобновлена работа по десталинизации общества, в том числе деятельность Комиссии по реабилитации жертв политических репрессий, предпринято издание "Известий ЦК КПСС", содержавших архивные документы о репрессиях большевизма. Это издание стало действенным оружием идеологической перестройки. Горбачев явно отходил от андроповской линии и его методов.

Но если продвижение политической демократии было достаточно быстрым и эффективным, то в экономике серьезно повернуться к реформам так и не удалось. Возьмем такой пример.

На мой взгляд, экономически и политически определяющим вопросом Перестройки могло стать развитие малого и среднего бизнеса, особенно в малых и средних городах. И нельзя сказать, что в перестроечном Политбюро не было разговоров на эту тему. Еще на Политбюро 24 апреля 1986 года Михаил Сергеевич говорил о том, что "страна отстала во всем", "состояние экономики тяжелейшее", что упор надо сделать "на производстве товаров народного потребления" — это наиболее эффективный путь к экономическому выздоровлению. На Политбюро 17 октября 1987 года Горбачев снова и весьма определенно высказался на эту тему. Он заявил, например, что "недооценка перерабатывающей промышленности — ошибка всех последних десятилетий", что малые и средние предприятия — стержень экономической политики.

Я предлагал тогда разработать специальную программу развития малого и среднего бизнеса, назвав ее программой "первых этажей". Суть ее: отобрать в городе первые этажи у чиновников и организовать там частную торговлю, сферу обслуживания и т. д.

Но слова так и остались словами. К практическим делам так и не подошли. Да и сами принятые решения были формальными, в основном порученческими, половинчатыми, в них отсутствовали механизмы действия. Мы, реформаторы первой волны, осознанно взяли курс на свободу предпринимательства, но не сделали серьезных шагов, делающих такую свободу эффективной и ответственной. Не удалось "переломить" отношение к экономическим реформам и со стороны корпуса "красных директоров". Они имели мощного защитника в лице Совмина СССР.

Международная деятельность Перестройки была не только активной, но и весьма, я бы сказал, наступательно-эффективной, она заслуживает высочайшей оценки. Горбачеву удалось пробить стены отчужденности и убедить мировое сообщество в том, что "холодная война" в век ядерного оружия бессмысленна, более того — преступна.

Если во внутренних делах ощущалась какая-то неуверенность и определенная зашоренность, то в международной деятельности Горбачев был убедителен, раскован и смел. Надо отдать ему должное, он сумел, в отличие от некоторых политиков Запада, быстро задушить в себе накопившиеся усилиями обеих сторон предрассудки и, не оглядываясь, пошел к намеченной цели — покончить с ядерной конфронтацией и "холодной войной".

Могу засвидетельствовать, что переговоры, которые он вел на моих глазах, отличались высоким профессионализмом и политической ответственностью. Единственное, на мой взгляд, в чем можно упрекнуть всех нас, так это в неумении торговаться в экономических делах, точно просчитывать, что чего стоит, в некоторой торопливости и излишней доверчивости. Я присутствовал практически на всех "саммитах", а это значит, что тоже несу ответственность за те упущения или промахи, которые, несомненно, были. Но в любом случае грешно забывать о проделанном в международных делах, тем более что такая забывчивость служит не правде, а конъюнктуре.

Раз уж зашла речь о психологии, то, пожалуй, не преувеличу, если скажу, что на восприятие Горбачева нашим народом в качестве лидера, особенно в начальный период, сильное влияние оказала заграница. Впервые за очень долгий срок мы перестали стыдиться руководителя своей страны, наблюдая его рядом с лидерами других государств.

Вернемся, однако, к мартовским дням 1985 года. Еще раз о некоторых существенных деталях. Среди всего прочего, именно в те дни закладывались кирпичи одиночества Горбачева — человеческого и политического. Таковы общие традиции, но и особенности его характера. Он не умел сближать людей или не хотел. Я слышал от него немало нелицеприятных оценок коллег по Политбюро и Секретариату, но по наивности принимал их как проявления особого доверия ко мне. Держал эти оценки при себе, да и сейчас не вижу смысла озвучивать их. Но как-то так случилось, что в жестком контексте разговора с Шеварднадзе я упомянул о реплике Горбачева в адрес одного из коллег по Политбюро. И тут Эдуард охладил меня: "Не обольщайся, — сказал он. — И про тебя он говорил всякую чушь. И про всех других. У него это в характере".

В ЦК и других организациях было немало людей — ярких, сильных, образованных и свободомыслящих, которые сразу же потянулись к Горбачеву. Но на своем политическом и должностном уровне у него было слишком мало тех, кто был бы готов и способен при необходимости сыграть роль интеллектуально жесткой, требовательной, психологически дискомфортной, но стратегически союзной с ним оппозиции, заинтересованной в общем конечном успехе. Даже не оппозиции, а просто людей, способных отстоять свою точку зрения.

А к началу 1991 года он не только утратил веру в себя, но и растерял людей, верящих в него. То же самое постепенно произошло и с Ельциным. Держали же раньше европейские короли около себя шутов, которым дозволялось говорить правду, даже самую неприятную. Почему бы и сегодня не иметь вокруг "первого лица" несколько чудаковатых интеллектуалов для говорения правды, коль процедурная демократия пока не срабатывает. Но советские правители предпочитают клоунов иного характера — льстецов и подхалимов.

Кстати, несмотря на известную наблюдательность, склонность к анализу, способность к более или менее точной реакции на конкретные поступки людей, Михаил Сергеевич плохо разбирался в человеческих характерах. Чутья на людей, как, например, у Брежнева и Ельцина, Горбачеву явно недоставало. Да и вообще в его кадровой политике — бесконечная череда ошибок. Поговорит с кем-то, тот поклянется в верности Перестройке, глядишь — новый начальник. А в жизни — пустельга и неумеха.

На мой взгляд, он не смог понять, что кардинальный демократический поворот требовал людей с действительно новым мышлением. А он продолжал повторять: "Не нужно ломать людей через колено". Людей-то ломать, конечно, не надо, тем более через колено, но освобождать их от функций, которые они не в состоянии выполнять, — не только святое дело, но и святая обязанность, если ты захотел повернуть Россию к новому образу жизни. Не в сломанных ребрах тут дело, а в головах. Вот их и надо было расставлять по пригодности. Он же следовал старой мудрости "византийца" — играть на людских противовесах, назначать на одну и ту же функцию двоих: Лигачев — Яковлев — идеология; Лигачев — Строев — сельское хозяйство. Он, как я уже упомянул, никогда публично не защищал своих сторонников — пусть сами выкручиваются, да и подзатыльника дать тому или иному коллеге чужими руками тоже не помешает.

Разделение одних и тех же функций с Лигачевым я воспринимал как недоверие к себе. Может быть, в какой-то мере и поэтому я вел себя гораздо резче, чем диктовалось обстановкой. Сегодня не могу утверждать вполне уверенно, но отвечай я один за идеологию, возможно, был бы в некоторых случаях осторожнее, сдержаннее, а в других — определеннее и решительнее. Впрочем, нет худа без добра. В двойственности моего положения содержался какой-то вызов, который поддразнивал меня, подталкивал к дерзости. Не думаю, что на это рассчитывал Горбачев. Кроме прочего, охранительные по многим идеологическим и политическим проблемам действия Лигачева служили своего рода ориентиром для действий наоборот.

Нет, не сумел Михаил Сергеевич создать кадровую опору, отвечающую новым условиям и новым задачам. Да и Президентский совет был создан без фантазии, его состав не опережал время. Номенклатура продолжала жить по своим старым, хорошо отработанным законам. Горбачев пытался создать систему равновесия между старыми и новыми кадрами, однако эта попытка потерпела провал. Она и не могла увенчаться успехом.

У носорога — рога, и у барана — рога, но повадки разные. Носороги выжили, построили общество для себя, а бараны продолжают бить в барабаны.