Омут
Шрифт:
— Мы тебя знаем. К другому бы меня не послали.
— А ко мне особенно ходить не нужно было. Тебе тем более. Я тогда сгоряча тебя за нэпмана принял. Верней, сдуру. Ты, конечно, на задании. Чего ж шляешься неосторожно?
— О задании не будем…
Максим усмехнулся:
— Уже не доверяете?
— Максим! Ты меня в революцию ввел.
Сказано было в волнении и точно только в том смысле, что именно Пряхин поручился за Андрея в те трудные дни восемнадцатого года, когда пришлось создавать подполье. Однако «ввести» в революцию, да еще в одночасье, конечно, нельзя. Это всегда собственный,
Разумеется, на всяком пути свои вехи, встречи, которые помогают не сбиться, а иногда и спрямить дорогу. В начале пути Андрея была мать. Нет, она не взяла за руку и не повела, больше того, она вынуждена была оставить его с отцом, от которого он еще почти мальчишкой услыхал о революции много несправедливого, а о матери — злого, уничижительного. Но у Андрея, как и у многих рано развившихся детей, складывался свой, независимый взгляд на родителей, и он был уверен, что мать не могла поступать плохо, и если она осталась в революции, а отец ушел., отступил, то права она. Он остро воспринимал ее человеческие достоинства и слабости отца, хотя редко выражал это в спорах. Ему не о чем было спорить.
А отец был готов спорить с каждым. Наверно, он вел заочный спор с уехавшей женой, а может быть, и вечный спор с самим собой, с преданными идеалами, с затаившимся глубоко внутри сомнением в своей правоте, которая на словах казалась глубоко обоснованной, почти несомненной истиной. Однако лишь «почти». Иначе он вряд ли бы так часто и однообразно повторял одно и то же.
— Утопия, — говорил он подростку-сыну, глядя поверх него, будто видя за ним еще одного слушателя, — красивая мечта. Лучше обратись в глубины души человеческой и там увидишь печальную истину; суждены нам благие порывы…
Однажды он попытался развить любимую тему в присутствии Максима, а вернее, в прямом к нему обращении.
Максим занес книгу. Забежал на минутку и стоял, уже прощаясь, в дверях маленькой гостиной, а отец, сидя в халате за круглым столиком, наливал из графинчика в прозрачную стопку.
— До свиданья, юноша. Мы всегда, так сказать, рады… Мой сын и я… Я признателен за ту опеку… — Он решил, что неудачно выбрал слово, и поправился: — Своего рода опеку, защиту, если хотите, покровительство, которое вы оказываете Андрею. Я вижу, у вас развито чувство справедливости. Не так ли?
Максим пожал плечами.
— А… Вы находите это чувство естественным? Увы, оно, скорее, исключение… Разве можно представить себе жизнь справедливой?
— Можно.
— Браво! Еще один идеалист. И вам, конечно, не по душе жизнь нынешняя?
— Да так, как мы живем, и жить не стоит, — сказал Максим.
— О… Почему, однако? Насколько я понимаю, в вашем положении вы уже многого достигли. У вас полезная профессия, вы одеты, сыты.
— Верно, — кивнул Пряхин.
— Вот видите. А вы только выходите в люди. Вы еще многого можете достичь. У вас может быть своя мастерская, даже небольшое предприятие…
— Чтоб народ эксплуатировать?
— Вы и такое слово знаете? Вычитали?
— Шкурой постиг… Когда под верстаком спал на стружках.
— Понимаю. В ученье. Зато вы своим ученикам создадите условия более
человеческие. Это, кстати, выгодно. Они работать лучше будут. Взаимовыгодно.Довольный своей мыслью, отец проглотил водку.
А Максиму мысль не понравилась.
— И волки сыты, и овцы целы?
— Разве это плохо?
— Спасибо. Волком быть не желаю.
— Ха-ха-ха… — рассмеялся Шумов-старший. — Неужели овцой лучше?
— Человеком лучше.
Отец быстро наполнил стопку.
— Ну, это еще вопрос. Это метафизика. А на практике проще. Или вы волк, или овца. Третьего не дано. Так природа… ха-ха… с человеком распорядилась. А посему, молодой человек, ваше здоровье. Желаю вам…
— Волчьей доли?
— Однако вы полемист. Желаю вам не испытать разочарований.
— Не нужно, папа, — попросил Андрей. Он приткнулся на углу дивана. Ему было стыдно за отца.
— Не нужно? Хорошо, хорошо… Почему только люди так не выносят правды? Почему витают в облаках? Почему не извлекают очевидных уроков!..
— Каких уроков? — спросил Максим, не привыкший отдавать последнее слово в споре.
Отец скользнул взглядом по принесенной им книге.
— Это что? Гюго? Прекрасная книга. Поучительный урок. Сколько крови пролилось! А потом! Термидор, Бонапарт, сожженная Москва, обглоданные диким зверьем замерзшие трупы в русских лесах и, наконец, торжествующий буржуа, поощряемый королевским призывом «обогащайтесь!». Вот кому прокладывают путь идеалисты…
Шумов вдруг вспомнил этот разговор, мучительную для него сцену, ссутулившегося отца в заношенном халате и Максима напротив — ладного, крепкого, убежденного трудового парня. Каждое слово, сказанное ими, будто пересекало бездонную пропасть, и Андрей был на той стороне, где стоял Максим. Еще одна веха в пути.
— Урок, конечно, полезный. Нужно не идеалистом быть, а сознательным борцом.
Именно таким и видел его всегда Андрей, кое-чего, однако, не замечавший. Например, что далеко не сразу разобрался Пряхин в революционных лозунгах различных партий. Наверно, этому мешало само его положение человека хотя и рабочего, но с организованным пролетариатом непосредственно не связанного. К большевикам он примкнул только на фронте, окончательно разочаровавшись в оборончестве. Но, когда примкнул, сразу завоевал авторитет решительностью и смелостью. В подполье он был человек незаменимый, с ним считались, слово его звучало веско. Потому именно к Пряхину обратился Наум:
— Максим! Мы тут присматриваемся к одному пареньку; правда, он из гимназистов, но к нам тянется всерьез.
— Гимназист? — переспросил Пряхин неодобрительно.
Наум улыбнулся.
— Между прочим, он на тебя ссылается. Его фамилия Шумов.
— Андрей? — сразу сменил тон Максим.
— Да, Андрей Шумов.
— Этот не подведет.
Сказал, как резолюцию наложил.
Подписано. Точка.
Так «ввел» он Андрея в революцию, и мог ли тот думать, что перекинется вдруг мостик через непроходимую пропасть, разделявшую тогда двух ни в чем не похожих людей, отца и Максима, и даже слова похожие прозвучат: Максимовы о «буржуйских лавках» с отцовскими о «торжествующем буржуа», которому прокладывают путь идеалисты, перекликнутся…