Он говорит

– Эй, братан, – окликнут тебя. И ты поймёшь, что пока не сделал ошибок.

К тебе подойдёт сперва один, тщательно тебя осмотрев. Он спросит, нужен ли тебе стакан. Вместо ответа ты вынешь стакан из кармана и сдуешь с него прилипший мусор. Тогда подойдёт и второй – спросит денег. Надо, не считая, на глаз, отсыпать мелочь.

И вот тебе нальют пойла, оно упадёт в живот сразу, как сбитый самолёт.

– Брат, – скажет тебе первый, – сразу?

А ты ответишь, что занял очередь.

– Не ссы, – ответит второй и свистнет. Из магазина выйдет малолетка, ты дашь ему денег (уже по счёту) и он вынесет тебе полкило колбасы, черняшку, три консервные банки неизвестной рыбы и главное – то, что в стекле.

Торопиться будет уже некуда. Вы разольёте по второй и снова закурите.

Ветер будет гнать рваные серые облака, будто сварливые жёны – мужей. И в этот момент надо понять, что ничего больше не будет – ни Россий, ни Латвий, а будет только то, что есть – запах хлеба из магазина, гудрона из бочки и дешёвого курева. И ты будешь счастлив.

В этот момент проковыляет мимо старушка и скажет:

– Ну, подлецы.

И ты улыбнёшься ей.

Если соискатель сумеет в этот момент улыбнуться старухе, улыбнуться такой расслабленной улыбкой, после которой старушке даже расхочется плюнуть ему в залитые бесстыжие глаза – то, значит, он прошёл экзамен. Всё остальное: национальность, политические взгляды, ордена и пенсия – не важно, важна лишь эта улыбка русской небритой Кабирии, воспетой Венедиктом Ерофеевым.

А уж дальше плачь вдосталь – хоть правым глазом, хоть левым.

Потому как ты пьяный, и спросу с тебя никакого нет».

Он говорит: «Я люблю смотреть телевизор.

Дело-то стариковское, мне можно в этом признаваться. Это молодые сейчас нос воротят и не признаются.

А сами смотрят.

Сейчас им в свои компьютеры смотреть эстетичнее. А те, что с подвывертом хвастаются тем, что смотрят в окно.

Телевизор становится в глазах наших детей уделом плебса, нашим уделом то есть. Но ругать телевидение вообще – занятие зряшное, вроде как ругать молодежь.

Я и не ругаю.

Но вот меня что там удручает, в телевизоре-то, так это людоеды.

Потому как я был свидетелем прихода людоедов к нам.

Тогда, уже довольно давно, появились телевизионные шоу с выбыванием – они проходили и в замкнутых пространствах, и на фоне тропических морей с пальмами по краям.

Зрелища эти были людоедские.

В них, на пути к призу, персонажи постоянно кого-то едят. Причем этот кто-то – их товарищ. Вот они, персонажи шоу, собрались в круг под софиты, выбежала перед ними тетенька с металлическим голосом – и ну они друг друга жрать. С той же серьёзностью, что и пара зэков, прихвативших в побег собрата. Зэки, задурив голову молодому недоумку, жуют корм, который так и зовется – “корова”.

Зэки хотят жить, их ведёт по тайге угрюмый волчий закон.

А телевизионных героев зовет не “зелёный прокурор”, то есть – побег, а буржуазная морковка. Я верно это чую, член КПСС с восемьдесят пятого, с того времени, когда надежды были и крепка страна. Говорят, нам это всё американцы занесли, да только про настоящих американцев я ещё расскажу.

Может, какие и американцы, конечно, но – неправильные.

И вот я, старик, видел, как под разными софитами, за стеклом и в тех местах, где стёкол вовсе нет, участники едят друг друга. И это не радостное соревнование, а волчий лагерный закон – “умри ты сегодня, а я завтра”.

Неважно, что болтается перед участниками – миллион, ключи от квартиры, выгодный контракт, они добровольно жрут.

Жрут, жрут своих же.

И никому из этих людей внутренний голос не нашептывает ничего тревожного. Потому что игроки загодя отвечают на это: “меня – завтра, зато сегодня – я”.

Глянешь на какой-нибудь обитаемый остров – красота. А присмотришься – сидит там людоедское племя и жуёт кого-то под бананом.

Мне будут говорить, что людоедство – непреложное свойство популярности. Мне дети говорили, что это необходимый камень в фундаменте строительства светлого капиталистического завтра.

Ну, так я их понял, по крайней мере.

На это я отвечу, что очень популярный писатель, отнюдь не коммунист, живший в совершенно капиталистической стране, написал книгу о людях, что тоже живут на свежем воздухе и тоже неравнодушны к богатству.

Американцы они, по Аляске шуруют.

Как-то они переправляются по горной реке, обливаясь потом от страха, а потом переправляют своего случайного знакомого.

Тот, кому помогли, хочет вручить им за это пятьдесят долларов.

Но ему отвечают, что приехали в эти места, чтобы выколачивать деньгу из земли, а не из своих же товарищей.

Золото они там хотели искать.

Так я что скажу: вот это были правильные американцы. Эти американцы – настоящие коммунисты были, будь я помоложе вписался бы куда к ним, чтобы всех этих людоедов к ногтю привести.

Да не успею, конечно.

Только телевизор смотрю. Щёлк-щёлк, только там чавкают всё время».

Он говорит: «Есть знаменитая фраза. Её приписывают Хемингуэю – она есть у него в одном из романов. Но вряд ли Хемингуэй её придумал – отцов у хорошей фразы всегда много, а глупость – сирота.

Они стоят у окон роддома и вопят в окна: Шкловский и Ильф, Шолом-Алейхем и Жаботинский. Ну и этот американец, конечно.

Ну, понятно: вам стучат в дверь, вы открываете и видите пришедшего. Гость стряхивает шубу от снега, снимает огромную шапку, разматывает шарф и стягивает свитер. Наконец, он освобождается от сапог и распрямляется.

И вы видите – он дурак.

А вот с летним дураком всё иначе. Вам стучат в дверь. Вы открываете и видите – дурак пришёл!

Мне казалось в юности, что раз опознав дурака, сразу переводишь его в разряд демисезонных.

Трудно как-то поверить, что он улучшится с выпадением снега.

Но чем дольше я живу, тем больше мне кажется, что всё в мире постоянно – и мы обречены совершать одни и те же ошибки.

Раз за разом повторяя при этом: “Никогда больше!”

И дураки сидят у нас за столом, не раздеваясь.

Несмотря на летний день, они в зипунах и шапках.

Под ними лужи талой воды.

Вот так».

Он говорит: «А у меня с социализмом отношения свои. Давным-давно, когда я был мальчиком, то посетил Кунгурскую пещеру. Урал, туда-сюда, к бабушке приехал. Эта пещера была очень странная. Говорят, что с тех пор в ней сделали ремонт и следят, чтобы она не очень уж пещерилась. Но тогда она, вместе с очередью у входа натолкнула меня на одно, уместное тогда, сравнение.

Эта пещера была действующей моделью социализма. Там было холодно и сыро, довольно темно и грязно. Я был тогда очень маленький, и всё смотрел под ноги. Боялся, что если я упаду в какую-нибудь лужу, то утону в ней, и меня навсегда оставят в темноте.

Но когда мы выползли с другой стороны, все измазанные в подземной грязи, то увидели ещё несколько десятков развивающихся стран, идущих по нашему пути.

И серп с молотом, конечно.

Меня серпимолот завораживал. В серпе и молоте есть что-то улыбающееся, смешливое.