One for My Baby, или За мою любимую

Хироко отправляется в душ (японки — ужасные чистюли: постоянно бегают в душ, а в постель ложатся в трусиках), а мне в это время приходит в голову, что Хироко отличается от всех моих учеников и еще кое-чем. Большинство из них ищут в Лондоне развлечений. Хироко хочет найти здесь любовь. Или же, наоборот, приехала сюда для того, чтобы спрятаться от любви.

Я хорошо понимаю, что она никогда не будет испытывать ко мне ту отчаянную страсть, которую питала к своему второсортному женатику из Токио. Кроме того, я осознаю, что и мое сердце никогда не будет принадлежать ей так, как оно принадлежало моей жене. И все же мне хорошо здесь с ней. И вовсе не грустно. Я и сам не понимаю почему, но отношения с Хироко начинают казаться мне совершенством.

— Я очень возбудительная, — говорит она, вместо: «Я очень возбудилась».

Наверное, эту ошибку сделать очень легко. Мне уже не один ученик-иностранец говорил: «Я очень утомительный» — вместо: «Я очень утомился». Видимо, в японском языке имеется какой-то нюанс, который и вызывает данную ошибку при переводе. Но мне она в данном случае очень нравится.

Я и сам сейчас очень «возбудительный».

Во время поездки на метро меня охватывает паника.

Поначалу, когда ощущаю только неприятное давление в груди и чувствую, как по моему позвоночнику сверху вниз движется самый настоящий страх, я принимаю происходящее за очередной ложный сердечный приступ.

Но тут выясняется, что дела мои гораздо хуже, чем я полагаю.

Я возвращаюсь от Хироко.

Мне нужно было скрыться от старушки-хозяйки прежде, чем ее любимая кошка успела бы заметить присутствие в квартире постороннего. Я хватаюсь за висящий передо мной кожаный ремень-петлю и продолжаю стоять в переполненном вагоне. Дело в том, что час пик в подземке начинается сразу после восхода солнца. И как раз в этот момент у меня перехватывает дыхание. Грудь начинает теснить, как у ныряльщика, который под водой вдруг обнаруживает неисправность акваланга и выясняет, что воздуха практически не осталось.

И меня в тот же миг охватывает паника. Самая настоящая паника. Я в ужасе. По моему лицу текут струйки пота. Я начинаю задыхаться. И это вовсе не игра воображения. Я в прямом смысле не могу дышать. Я прекрасно осознаю, что стою, зажатый со всех сторон другими пассажирами, вижу весь вагон, озаряемый болезненным бледно-желтым светом, и понимаю, что дышать мне нечем, кроме спертого воздуха туннеля. А сверху на нас невероятной тяжестью давит огромный город.

Я попал в ловушку. Мне хочется расплакаться, завыть, броситься бежать куда глаза глядят, но я ничего не могу поделать. Нужно немедленно вырваться отсюда, но мне некуда деться, и выхода в ближайшее время не предвидится.

Жуткий, леденящий душу страх. Глаза щиплет от смеси пота и слез. Я задыхаюсь. Мне кажется, что еще миг — и я упаду. И при этом все вокруг внимательно смотрят на меня. Холодная равнодушная толпа словно уставилась прямо в мою надтреснувшую душу. Я морщусь, закрываю глаза и чувствую, как подгибаются колени. А поезд оглушающе ревет, и я с такой силой цепляюсь за кожаный ремень-петлю, что белеют костяшки пальцев.

Каким-то образом мне удается взять себя в руки, и я доезжаю до следующей станции. Пошатываясь и спотыкаясь, выхожу из вагона, поднимаюсь вверх по эскалатору и вырываюсь на свет, к свежему воздуху. Я глубоко дышу, набирая полные легкие животворящей свежести. Проходит несколько минут, дрожь в теле унимается, и я отправляюсь домой пешком. На это уходит очень много времени, потому что я забрался слишком далеко. Улицы полны горожан, спешащих на работу или в школу, и все они идут мне навстречу.

Дорога домой пролегает через парк, и на газоне я замечаю Джорджа Чана.

Его лицо кажется одновременно и старым, и юным. Он высоко держит голову, спина прямая. Он не видит меня. Похоже, он вообще не замечает никого и ничего вокруг. Я стою тихо и наблюдаю за его медленным танцем: руки движутся, как при ударах, но в них не чувствуется агрессии; ноги тоже совершают такие движения, что на первый взгляд может показаться, будто он бьет невидимого врага, но и тут не ощущается никаких особых усилий. В каждом движении старика сквозит удивительная легкость.

И тут я понимаю, что никогда в жизни не видел человека, настолько комфортно чувствующего себя в собственном теле.

— Я хочу, чтобы вы занимались со мной, — говорю я Джорджу Чану. — Я хочу научиться искусству тайчи.

Мы сидим в ресторане, в «Изысканной кухне Теннесси генерала Ли» на Холлоуэй-роуд. Джордж завтракает. Он выбрал себе хрустящие куриные крылышки с жареным картофелем. Конечно, можно было бы предположить, что такой человек, как Джордж Чан, должен избегать заведений, где продается фаст-фуд. Джорджа легче представить сидящим на корточках перед миской дымящегося риса. Но это ошибочное мнение. Джордж считает, что еда у «генерала Ли» простая, и его это устраивает. Более того, он обожает такую пищу.

— Заниматься с тобой тайчи, — произносит он так, что я не могу понять: вопрос это или утверждение.

— Мне нужно что-то предпринимать, Джордж. Я серьезно. Мне кажется, что я начинаю разваливаться на части. — Я не говорю ему о том, что ощущаю. Не объясняю, что хочу чувствовать себя уверенно в своем теле и желаю быть таким же, как он. Умалчиваю, что устал быть самим собой, причем настолько, что в это невозможно поверить. — Мне нужно стать более спокойным, — говорю я. — Я сейчас даже не в состоянии расслабиться, не сплю по ночам. А иногда начинаю задыхаться.

Он только пожимает плечами.

— Тайчи помогает расслабиться. А еще контролирует стресс. И все другие проблемы современного мира. Жизнь очень беспокойная.

— Это верно, — тут же соглашаюсь я. — Жизнь исключительно беспокойна. А я уже ощущаю себя стариком. И у меня болит буквально все, Джордж. Во мне нет никакой энергии. Я чувствую страх, самый настоящий страх, но при этом не понимаю, что именно со мной происходит. Все вокруг как будто давит на меня.

— Ты все еще тоскуешь по жене.

— Да, это так, Джордж. Но любая неприятная мелочь, которая происходит в моей жизни, кажется настоящей трагедией. Вы меня понимаете? Я уже не могу сдерживаться. Мне хочется плакать. — Я пытаюсь выдавить из себя смешок. — Я попросту схожу с ума, Джордж. Помогите мне! Пожалуйста.

— Тайчи помогает при всех этих неприятностях. Снимает напряжение. И усталость тоже.

— Это как раз то, что мне нужно.

— Но я не могу обучать тебя.

Я совсем падаю духом. Я так долго набирался мужества, чтобы подойти к нему с этой просьбой, что мне и в голову не приходило, что он может отказать. Потрясенный услышанным, я молча наблюдаю, как Джордж расправляется с крылышками, и надеюсь услышать от него дальнейшие объяснения. Но трапеза не прерывается. Очевидно, он уже все сказал.

— Но почему? — не выдерживаю я.

— Это займет слишком много времени.

— Но я видел, как вы обучаете других людей. Очень часто рядом с вами занимается еще кто-то.

Он смотрит на куриные крылышки в своей тарелке и улыбается.

— Но при этом каждый раз ты видишь другого. Другого мужчину или другую женщину. Они приходят лишь на несколько занятий. Потом перестают приходить. Это потому, что у западного человека нет терпения для изучения тайчи. — Он смотрит на меня, держа в руке крылышко. — Но это не пилюля. И не наркотик. И не волшебство. Чтобы тайчи стало полезным, потребуется много времени. Очень много. А у западного человека его нет.