Они

Нынешнее время, о котором мы ведем речь, было смутным. (Это неграмотное «было» вырвалось невольно и надо бы исправить, но — пусть так.) Милиция в эту пору стала замкнутой структурой, натуральным хозяйством, она занялась коммерческой деятельностью, ибо государство оказалось не в состоянии ее прокормить. Такой же деятельностью занялись и прочие силовые структуры. ФСБ при этом традиционно прихватило и политическую функцию: амбиции никуда не денешь. Данные конгломераты, сидящие на бюджете, сделались лихоимными и беззаконными не потому, что это свойственно их натуре. Создалась уникальная и, говоря прямо, жуткая ситуация: в стране фактически не осталось ни одного дееспособного человека, который мог бы сказать, что чист перед законом, что ничего не украл, не сжульничал, не преступил хоть однажды закон. Ужас в том, что, если все воры, то кого сажать? А сажать-то надо — хотя бы для того, чтобы соблюсти видимость функционирования закона. Или сажать всех — или не сажать никого, так получается. Государство на это пойти не может. Оно сажает по мере возможности. То есть произвольно (от слова произвол). Вместо «сажает» можно подставить: преследует, гнетет, ущемляет. Поэтому и беззаконие силовых органов стало всего лишь отражением беззакония страны, государство помалкивало, прекрасно видя произвольность их действий, ибо других и быть не могло. Стало просто невозможно исполнять закон, вот в чем главный ужас, потому что следствие его — узаконенное беззаконие.

Круговая порука воровства была выгодна многим. Укравший копейку не смеет упрекнуть укравшего рубль, укравший рубль морально равен с укравшим миллион [1] . Воровство стало наглым, откровенным и хвастливым. Но тут обозначилась довольно занятная тенденция: на фоне продолжающейся вакханалии начали раздаваться патриотические клики. Были предприняты серьезные меры по внедрению в массы квасных идей, героями экранов, книг и газет стали «наши парни». С чего бы? Легко объяснимо: понадобилось сплотить и успокоить страну. Те, кто наворовал уже достаточно (хотя им всегда мало), озаботились о сохранности уворованного, т. е. о некоторой стабильности общества. Те, кто наворовать не успел, с обидой увидел, что воровать или нечего, или требуются значительно большие усилия, чем раньше. Им тоже не нужны были колыхания в массах: когда доишь корову, лучше, если она стоит спокойно и не отмахивается хвостом от мух (поэтому они не любят журналистов, представляющихся им этими мухами). Бандиты, поделившие сферы влияния, надели костюмы и сели в банковских, фирменных, государственных и прочих офисах. Им тоже понадобился покой. А вокруг по-прежнему стреляли, взрывали, подламывали, подсиживали, мочили — и все чаще среди бела дня, ибо тайные убийства стали обыденностью и не вызывали никакого эффекта. Захотелось гармонии. Неоднократно отмеченное явление: воры в законе возопияли, урезонивая беззаконных воров — дескать, грабьте хоть не так явно, суки позорные! Ведь народ рассерчать может! Народ меж тем хоть и серчал, но пассивно, позволяя делать над собою что угодно, потому что в ту пору он не был народом. Пресса время от времени апеллировала к сознанию общества — тщетно, не было ни сознания, ни общества, да и прессу считали продажной, что являлось в очень многих случаях правдой.

1

На этом принципе строится и любое капиталистическое общество, просто в странах, называемых развитыми, воровство приняло более или менее цивилизованные рамки и называется прибылью, прибавочной стоимостью, процентами от сделок, доходом и т. п. Счастливым жителям этих стран хорошо бы помнить, что их государства живут воровским счастьем, используя мировую конъюнктуру и играя на сложившемся неравенстве возможностей, в их обшак сливают деньги транснациональные корпорации, они во всяком деле имеют право первой ночи. Если страна при этом не дура, то она убаюкивает своих граждан иллюзией справедливости с помощью создания рабочих мест и внушения гражданам ощущения, что им платят за достойный труд достойные деньги. Ясное дело, что значительная часть труда при этом будет украдена, но за вилы, топоры и автоматы браться не стоит: не бывает общества без воровства, «и волтерьянцы напрасно против этого говорят». Вопрос в том, сколько шкур из имеющихся в соответствии с поговоркой семи с вас снимут. Если две-три — благоденствие. Четыре-пять — жить трудно, но можно. Шесть — совсем туго. До семи мало кто был безрассуден докатиться. Россия в числе тех стран, где докатывались, оставляя людей вовсе без шкуры; результаты налицо. (Здесь и далее примечания автора.)

Наиболее матерые грабители, жулики, казнокрады и неправедно разбогатевшие стали строить церкви, заниматься благотворительностью и радеть о патриотическом воспитании и объединении людей вокруг чего-нибудь. Россия без идеи не может жить, вспомнили они. А умники подсказали: идея должна быть обязательно масштабной. Не раз припомнили слова Столыпина, холерического политика начала XX века: не нужны нам, мол, великие потрясения, а нужна великая Россия. Воры всех мастей, объединенные и в частные банды, и в государственные, смекнули: пора объявить, что мы воровали не для себя, а ради идеи, ради процветания нашей державы!

Конечно, это не совесть заговорила, а некоторая уже утомленность. Устали грабить, устали сами от себя, устали жить в вечном напряжении: сегодня ты, завтра тебя. Устали от окружающей и взаимной ненависти. Захотели объединить народ идеей величия. (Терроризм в этом смысле помог. Но это особая тема.) Были люди, робко сказавшие непозволительные слова: не нужна нам великая Россия. А Китаю не нужен великий Китай, а Америке — великая Америка [2] . Нам нужна нормальная страна. И им тоже. Вот и все. А самая насущная для нас национальная идея заключается всего лишь в двух словах, одно из которых предлог: «не воруй!» [3] .

2

Тем паче что USA давно уже не государство, а корпорация со всеми вытекающими отсюда последствиями, приятными для членов корпорации и неприятными для всех остальных.

3

Строго говоря, это не идея (я вообще считаю идею национальной идеи анахронизмом), а всего-навсего необходимейшее условие, при котором мы имеем шанс избежать социальных потрясений.

Идея, да, тихая. Небольшая. Слишком уж скромная. Да еще и подразумевающая пояснение: «не воруй так бессовестно». (Ибо — см. выше — мир на воровстве стоит, дело в размерах.)

Эта идея прошла мимо внимания. А вот государственная, патриотическая, тронула сердца многих. Не сразу, не разительно, но тронула. Поэтому то, что сказано в начале этой главы про честь, совесть и самолюбие, не издевка. Конечно, сплошь и рядом эти понятия подменяются корпоративными, но иногда в человеке всплывают и в высшей степени государственные мысли, и душа его вдруг загорается не желанием выгоды и суетной тщетой отмывания запачканного вдрызг мундира, а стремлением заступиться за Родину, защитить ее хотя бы на отдельном участке невидимого фронта.

Именно этим стремлением загорелась душа лейтенанта Ломяго.

13

Они совсем охамели, гневно размышлял Ломяго, имея в виду начальственного Карчина и этого азера. Уже считают, что им все с рук сойдет. Нападают на милицию в ее же помещении!

Он уже выяснил (это называется пробить по базе, т. е. собрать сведения по централизованной компьютерной базе данных), кто такой Юрий Иванович Карчин. Ничего сногсшибательного. Комиссия по архитектуре и строительству при структуре, которая является частью другой структуры. С одного бока у этого Карчина, следовательно, заказчики, с другого подрядчики, он посередине, поэтому странно, что таскает наличными в бумажнике только десять тысяч, а не сто. Связи у него, конечно, есть, и он будет на них надеяться, но Ломяго тоже не дурак, он объяснит своему начальству суть происшедшего: зарвавшийся чиновник чуть не убил самовольно старика (кстати, надо узнать, не загнулся ли тот), а когда его задержали, он, считая себя выше и лучше всех, начал буянить. Начальство поверит: именно так эти типы себя и ведут. Обнаглели окончательно, думают, что на них нет закона! Ездит каждый с мигалкой, как важная шишка, такого даже остановить нельзя!

С азером же совсем просто: приемный отец беспризорника и сам фактический беспризорник, без документов, за него и спроса не будет. И тоже ведь, сволочь, распускает руки, будто он тут не в гостях, а дома! Его бы, Ломяго, воля, он бы их завтра депортировал из Москвы. Всех. И пусть не брешут, что с них большая выгода. Хлопот, во-первых, больше, а во-вторых, выгоду и без них можно найти. Со своих и брать не так противно, а тут берешь и чувствуешь себя иногда как-то неловко, будто что-то нехорошее делаешь, меж тем если с них не брать, то они совсем распустятся.

Ломяго в этот момент чувствовал себя на страже порядка, он с удовлетворением ощущал свое бескорыстное благородство, он представлял, как Карчин и азер будут сулить ему деньги за освобождение, а он — не возьмет. Теперь ни за что не возьмет, сколько ни предлагай, — за самую душу зацепили!

А тут и пострадавший старик явился с сыном, как подарок. Ломяго тут же снял с него показания. Вкупе с диагнозом «открытая травма головы с повреждением черепной оболочки» теперь все очень хорошо смотрится.

Еще раньше Ломяго снял показания и с командированного, ставшего свидетелем недавнего нападения на милицию. В сущности, нормальный мужик, свой человек, провинциальный журналистишко, оторвался от семьи, от детей, от рутины, глотнул одуряющего воздуха столицы и, чтобы не очуметь от массы впечатлений, выпил вчера как следует и не рассчитал, с кем не бывает. Ломяго вернул ему документы и изъятые на временное хранение деньги, оставив себе некоторое количество в виде штрафа. Командированный от счастья чуть не плакал и, хоть явно спешил опохмелиться, подробно описал в письменном виде, как и что было.

А как с пацаненком быть? И опять у Ломяго что-то теплое зашевелилось в душе. С чего они взяли, будто мальчик украл сумку? Кто это видел? Сам Карчин? Ничего он не видел, только предполагает. А мальчишка, между прочим, скромный, не наглый. С толпами таких же, как сам, бандитенышей не ходит, просит у ларька на жвачку и на курево или услуживает торговкам. Ломяго не раз его видел и не припомнит, чтобы с ним была связана какая-то неприятность. Не он виноват, а проклятое наше общество, сокрушался Ломяго. В газетах писали: миллион с лишним беспризорных детей, куда это годится? У этого, правда, вместо отца азер, но, похоже, тот ему ни копейки не дает, вот и приходится побираться. Мамаша тоже хороша — небось для чернож... любовника у нее и кусок колбасы всегда имеется, и выпивка, чтобы тот имел силы на нее влезть. Но и ее понять можно, у нее (Ломяго и в данном случае пробил по базе, основываясь на адресе, который ему сообщил Геран) трое детей, попробуй проживи в одиночку. Какая бы ни была, она — мать. Не вернется сегодня мальчишка — будет переживать, думать неизвестно что.

Если же он и украл, как заставить его сознаться? Ломяго приходится иметь дело с уличным пацаньем, это такие бывают Павлики Морозовы, такие пионеры-герои, хоть расплавленным свинцом им на голову капай, если в чем упрутся — не прошибить. А сознания у них еще нет, давить не на что. Бить же детей — у кого рука поднимется? Нет, в сердцах можешь иногда дать по башке, но такие слезы, такие сопли начинаются — поневоле жалко.

Ну — и украл. У кого украл? У богатого дядьки. Для дядьки эти деньги — раз чихнуть, а пацану такое счастье! Ломяго некстати (или кстати) вспомнил, как сам однажды в детстве нашел пятерку (тогда пять рублей были деньги!). Конечно, потратил на всякую ерунду: мороженое, кино, еще что-то. Но не в этом ведь суть, а в радости, которая запомнилась на всю жизнь: шел себе и шел, был обычный день, и вдруг на глаза попалась свернутая бумажка, он поднял ее, не веря удаче, развернул... И так ведь и не верил до тех пор, пока продавщица ее не приняла у него, не усомнившись. Вот когда было счастье! Первую машину свою покупал — не было такого счастья.