Опасная обочина

— Нет.

Управляющий помедлил, потер висок.

— Тогда у меня вопрос… Работать намерен?

— Намерен.

— Сезон? Два? Работа тяжелая…

— Там видно будет…

— Прямоту ценю. Выпиваешь?

— Раньше за собой не замечал.

— У нас на трассе сухой закон. Разумеется, исключая праздники. Будешь стараться — заработаешь много.

— Меня деньги не волнуют.

— Всех волнуют, — отрезал управляющий. — Бесплатно никто не работает. А здесь Север, условия тяжелые, все начинаем с ноля, потому-то и заработки побольше, чем на Большой земле. Раза в два-три… Конечно, не за красивые глаза. Пахать надо. У меня все.

Пока в отделе кадров Баранчук писал заявление, кадровик тоже успел выступить в роли то ли Макаренко, то ли Сухомлинского. На статью, сказал он, что увековечена в трудовой книжке, смотреть не будем — прояви себя сам и тогда — почет и уважение. С Севера народ возвращается орденоносцами. Жить надо заботами коллектива, а коллектив только-только складывается. Трест — новый, вновь организованный в условиях Крайнего Севера. До этого было всего лишь ATК — автотранспортная колонна. Родился этот трест прямо с пылу с жару, прямо здесь, в Октябрьском. Народ прибывает в основном молодой, вероятно хороший, но, увы, больше незнакомый. Это вам не другие известные управления и тресты, которые существуют давно, и люди там, считай, друг другу братья. Там и рекорды, там и достижения, там и победители. В одном — известная на весь Союз бригада такого-то, в другом — известная на весь Север бригада такого-то. Их деды, мол, чуть ли не Николаевскую дорогу строили.

Так что, Эдуард-свет-Никитович, тебе все пути открыты, с твоим-то первым классом. Тут и о бригадирстве подумать можно, тем более — бывший воин. А бригады хорошие нужны. Крепкие. Боеспособные. Как говорится, линейные высокого темпа. Вот такие пироги!

И еще сказал ему кадровик, почти повторив слова управляющего, дескать, все условия, начиная от производственных и бытовых и кончая метеорологическими, — тяжелые. Заработки тоже тяжелые, но хорошие. Впрочем, по труду. Она хоть здесь и малая земля, но работа большая, видная всей стране, настоящая мужская работа.

После всех этих наставлений Эдуарду Никитовичу пожали руку, сказали: «Ни пуха ни пера, товарищ Баранчук». И проводили. Взглядом. До двери.

И вот стоит он, товарищ Баранчук, на вертолетной площадке автотреста и уже испытывает некоторые неудобства от сорокаградусного мороза. Укрывается товарищ Баранчук локтем от садящейся «вертушки», которая, как всегда при посадке, соорудила маленькую пургу. И полетит он не куда-нибудь, а в трассовый поселок, не имеющий официального названия, не обозначенный ни в одном географическом атласе, но обладающий одной-единственной улицей.

Не далее, как сегодня, поселят товарища Баранчука в «бочку» или вагончик, где уже живут хорошие люди. А завтра получит и наденет на себя Эдуард Никитович вполне приличную робу с прекрасным научным названием «костюм для работы в сложных метеорологических условиях», и приступит он к трудовой деятельности путем совмещения бешено вращающихся колес МАЗа с добротно сработанным зимником, то есть с лежневкой — дорогой из бревен. Эта пора и станет для товарища Баранчука основным этапом в его молодой, но уже серьезной биографии бывалого человека.

Но об этом он пока ничего не знает.

…Что уж там произошло, Эдуард не понял, но вертолет, подчиняясь чьему-то приказу, по дороге изменил маршрут и приземлился совсем не там, где было нужно Баранчуку. Он сверху увидел примерно то, что и должен был увидеть: плоские крыши вагончиков, антенну радиостанции, машины. Но это был близнецовый поселок пятьдесят седьмой колонны, о чем и сообщил ему первый пилот, совершив немудреную и очень быструю посадку.

— Станция «Дерзай», кому надо вылезай, — сказал он Эдику, — дальше поезд не идет…

— А куда вы теперь полетите? — спросил Баранчук.

— Обратно, — улыбнулся пилот. — У меня ресурс полетного времени кончается.

— А как же мне до сто тридцать первой теперь добраться? На своих двоих?

— На своих далековато будет, — сказал пилот. — Во-он, видишь? Там лежневка, кто-нибудь да поедет, Ежели ты, парень, везучий.

Он оказался везучим. Не прошло и пяти минут, как из поселка вынырнул пассажирский пятиместный «уазик» и стал поворачивать в ту сторону, куда и нужно было Баранчуку. Эдуард вскинул руку, но машина поначалу проскочила мимо него. Он огорченно вздохнул.

«Наверно, начальство, — подумал Баранчук. — Такие вряд ли подсадят».

Но «уазик» затормозил и даже дал задний ход. Дверца распахнулась с правой стороны, и навстречу бегущему Баранчуку выглянул смуглый темноволосый человек, по всей вероятности высокого роста, в полушубке, в унтах, по виду — обычный трассовик, лет тридцати пяти, улыбчивый, симпатичный. Он и окликнул Баранчука:

— Куда, молодой человек?

— До сто тридцать первой довезете?

— Садись.

Эдик забрался на заднее сиденье и сел так, чтобы видеть дорогу в просвете между водителем и смуглым. Очень интересовала его дорога.

Смуглый человек полуобернулся к пассажиру.

— А зачем тебе в сто тридцать первую, если не секрет? — спросил он дружелюбно.

— На работу, — коротко ответил Эдик.

— Водитель?

— Водитель…

— Нужная профессия, — кивнул смуглый.

В мозгу Баранчука вдруг мелькнуло смутное предположение.

— А вы… не начальник сто тридцать первой? Не Стародубцев, случаем?

Смуглый рассмеялся:

— Нет. Случаем, не Стародубцев. Можем познакомиться. Меня зовут Трубников Алексей Иванович.

— Баранчук, — пожал протянутую крепкую руку Баранчук. — Эдуард Никитович.

— Впервые в наших краях, Эдуард Никитович? — сдерживая улыбку, спросил Трубников.

— Можно сказать, первый день.

— Ну и какие впечатления?

— Мало пока впечатлений. Вроде нравится.

— Еще понравится. Тот, кто попадает на эту дорогу, отсюда уже не уходит. Чем-то он держит, этот Север… колдовством каким-то.

И как бы в подтверждение этих слов и сама дорога, и окружающая ее природа чем-то изменились.

Редкий перелесок, еще как-то радовавший глаз, внезапно кончился, и впереди открылось пространство, упирающееся в красное, замутненное, по-зимнему маленькое и болезненное солнечное око. Оно, это пространство, время от времени вздымало химерические белые смерчи, раскручивающиеся произвольно там и тут и угасающие непонятно отчего. Безрадостное и призрачное, лишенное малейшей надежды на присутствие человеческого жилья, оно порождало ощущение бесприютности и тоскливой затерянности в этом холодном мире, где нет никого и ничего.