Опасная привычка заглядывать в окна

Сашка был, по его собственному выражению «весь электронный». Книги он читал, скачивая их с Интернета в свою электронную записную книжку. У него также имелась флэшка, на которую он скидывал весь объем нашей газеты, и в таком виде сдавал в типографию. Типографские его любили. Главный редактор объяснял на планерках, что, пока мы имеем такого верстальщика, мы можем не бояться сбоев в работе. Александр снисходительно наклонял бритую голову в ответ на похвалы.

Ну, и мог ли он спуститься со своих электронных высот, чтобы повесить в нашем кабинете игрушку, да еще менять на ней плакатики?

Оставалась наборщица Алина – длинная, плоская и томная. Но она тоже отпадала, потому что, как в нерабочее, так и в рабочее время искала себе жениха. И для такой чуши, как жирафы с плакатиками, у нее просто не было ни заинтересованности, ни времени. Ее телефонные переговоры с претендентами в мужья лишь иногда прерывались непосредственными служебными обязанностями – набором. Спасала газету лишь отличная скорость вечной невесты. Алене так не терпелось сесть за телефон, что она во мгновение ока расправлялась с набором полос.

Жених Алины должен был быть богатым. И по тону, коим она вела свой нескончаемый телефонный матримониальный марафон, можно было без труда определить материальное положение жениха. Однажды, все, кто был в тот момент в компьютерном, замерли и бросили работу, пораженные неправдоподобно, потрясающе томным и мягким ее голосом! Мы так и стояли, кого где застал шок, и внимательно слушали Алинино воркование, пока она не положила трубку и не каркнула нам: «Чего вылупились»!? Ее синие глаза затянул золотой туман, она с чувством выдохнула: «Миллионер! На выходные летает в Париж».

В редакции были еще несколько журналистов, работающих на гонораре, и корректор, приходившая в газетный день. Но они, как и любой в их положении, чувствовали себя у нас в редакции сиротами. И, если шутили подобным образом, то в других местах.

Была еще секретарша Зинаида, приемную покидающая чрезвычайно редко и к себе на кофе никого не приглашающая. О ней мы знали, что она любит выпить, закурить и попить кофе. И что этого кофе она никому не нальет.

Вопрос о чувстве юмора и надписях оставался открытым. Правда, если вспомнить, было… Давненько уже, но кто-то в редакции вешал плакатики. Правда, шутки его касались исключительно мест общего пользования, то бишь, редакционного туалета. Примерно с неделю на двери нашего туалета красовалась табличка, набранная на компе: «Вход в Интернет». Потом табличку все-таки сняла наша ленивая уборщица. Но название прижилось и теперь о естественных надобностях мы говорили: «Схожу в Интернет». Еще через некоторое время над унитазом возникла надпись: «Не льсти себе, подойди поближе», а еще через некоторое, над тем же унитазом: «Пять секунд, помёт нормальный»…

Мы, конечно, хихикали. Раиса пожимала плечиками: «При чем здесь Интернет»? И вопрос о том, кто этот остроумец, конечно возникал. Но, как возник, так и сник. Затевать по этому поводу журналистское расследование мы не собирались.

И вот, похоже, шутник добрался до нас. И это было бы смешно, если бы не эта коммуна в лесу, тамошние ночные разговоры о внезапных смертях и Валеркина болезнь. Не нужны нам были посторонние люди в нашем кабинете, мало ли какие документы могут здесь появиться в связи с «коммунарским делом». Да и шедевр нашего «крутька» под рабочим названием «Этапы большого пути» сидел в наших запароленных компьютерах. Но, кто ж всерьез думает, что для нормального профи распаролить – проблема? Наш Электроник-Александр справился бы с этим за пару секунд.

Мы еще посидели, вяло перебирая в уме приходящих журналистов, ничего не придумали и занялись работой. Мне нужно было расшифровывать интервью, Валерке – написать материал.

Терпеть не могу эту расшифровку. Крутишь туда-сюда пленку на диктофоне и пытаешься въехать в тему. Потому что, когда пишешь на диктофон, расслабляешься. Я предпочитаю блокнот, куда записываю не только то, о чем говорит респондент, но и собственные ощущения и заметки об окружающем пейзаже.

Но это интервью было серьезное, эмведешное, и приходилось быть дословным. Еще свежи были воспоминания о том, как меня дергали со всех сторон, когда я, давая отчет о пресс-конференции начальника УВД города, перепутал, кто именно из наших журналюг задавал вопрос. Вопрос этот был в стиле нашего коммуниста-журналиста Ивана Зайцева, а задал его, оказывается наш журналист-демократ, Сергей Агеев, редактор скандального желтого в крапинку еженедельника «Центр».

Иван звонил и материл меня за то, что я поставил его «на одну доску с желтым продажным Агеевым». Агеев же звонил и в свою очередь материл, и возмущался: «Что я настолько низко пал, что ты приписываешь мои вопросы этому дегенерату от сохи Зайцеву»? В общем, с тех пор милицию я пишу на диктофон, а потом «скрепя зубами», как однажды написала Раиса, расшифровываю.

Вообще же, за всю мою пятнадцатилетнюю журналистскую жизнь у меня были всего три ляпа. Один из них, этот злополучный отчет о конференции. Если честно, я в тот день был подшофе.

Первый же в моей жизни ляп был вот какой. В одном из материалов я написал примерно следующее: «А народ наш зол и завистлив. Пусть у меня дом сгорит, лишь бы на соседский сарай перекинулось»! Материал прошел, вызвал кой-какой резонанс. Но такого, ни я, ни мой редактор (я работал тогда в другой газете – пожиже нынешней), с которым отношения у меня не очень-то складывались, не ожидали.

Цвет лица этого дедка – иззелена-желтый, прозрачно намекал на жалкие остатки печени. Сперва он зашел к редактору, вскоре дверь моего кабинета открылась. И редактор, победительно улыбаясь, ввел этого старика с разлитием желчи. «Вот, – сказал редактор, – Виктор Иванович, разберитесь, пожалуйста».

Я напрягся. Улыбка шефа ничего хорошего не предвещала. Я не просто напрягся, но и сходу, чисто интуитивно, включил все свое обаяние.

Я не отключал его в течение двух с половиной часов, и мы с посетителем расстались лучшими друзьями. Приходил же старик, чтобы объявить, что собирается подавать на меня в суд от имени народа, который я назвал злым и завистливым. Времена были те, когда старики еще не думали, как не умереть с голоду, власть еще делала реверансы в их сторону. И процесс по делу ретивого журналиста мог стать громким и показательным.

Уж не знаю, чем его задело это место в моем материале, может, были какие-то воспоминания о соседском сарае? Как бы то ни было, ушел он от меня убежденным, что народ у нас да-таки, завистливый.

– Но, не весь народ! – поднимал он артритный палец, продвигаясь к двери.

– Ну, ясное дело, не весь, – соглашался я, ненавязчиво двигая его к выходу из кабинета.

Шеф на планерке казался разочарованным.

В уши мне гундосил милицейский чин: «кадровый состав моего отдела недоукомплектован», и мне нужно было повернуть эту лабуду по-человечески. Я не мог написать попросту: «У меня не хватает людей», потому что стиль респондента такой гениальной простоты не предполагал. Нет, мне надо было вывернуть фразу так, чтобы оставить милицейский лексикон, посему проще всего было написать: «Мой отдел укомплектован не полностью». Обычно я пишу как надо, но оставляю стиль интервьюируемого субъекта. И, когда я приношу интервью на подпись, на лицах респондентов читается самодовольство – вот я какой грамотный и умный!

Я потел над расшифровкой, Валерка быстро шуршал клавишами, иногда хмыкал. За что я ценил его – так это за чувство юмора. Продолжая ассоциативную цепочку, я перевел взгляд на игрушку на притолоке, и отогнал родившуюся мысль: «Да ну, зачем и главное, как»? Мы же вчера вместе… А что ему стоило встать пораньше? А потом вместе со мной подойти к двери. Он же обычно опаздывает, а сегодня…

Валерка закончил материал, пощелкал мышью, исправляя ошибки, кресло его сделало мягкий поворот. Он заглянул мне в глаза и произнес,