Опасно для жизни

Наташа посмотрела на часы. Десять утра. В ее распоряжении два часа жизни. Если ее не найдут.

Саша понял ее слова. На это ясно указала интонация его голоса. Но ведь она сказала только то, что смогла сказать. Больница огромная. Более двадцати зданий. Конечно, они начнут искать ее с главного корпуса, где висит гобелен с собакой. Потом пойдут по пустым корпусам — строящимся или ремонтирующимся. Так поступила бы она на их месте. Успеют ли они добраться сюда до двенадцати? И что будет, когда доберутся? Может, этот боров здоровенный вообще проспит все на свете? Нет, так только в кино бывает. Вернее, бывало раньше. В каких-нибудь послевоенных фильмах про советских разведчиков. Вот там действительно глупый немец мог проспать все бесстрашные действия красивого советского разведчика. А этот не проспит… Наташа посмотрела на спящего Альгериса, на лежащий на столике-доске пистолет. И отвернулась. Надо чем-то себя отвлечь… Стихи, что ли, читать… И она начала тихонько шептать первое же, что вспомнилось из Бродского.

Я входил вместо дикого зверя в клетку… —

шептала Наташа. Но когда она дошла до заключительных слов:

…Но пока мне рот не забили глиной, Из него раздаваться будет лишь благодарность, —

к глазам Наташи подступили слезы.

Нет, надо что-нибудь элегическое, приказала она себе. Ну вот это:

Нынче ветрено и волны с перехлестом. Скоро осень, все изменится в округе. Смена красок этих трогательней, Постум, Чем нарядов перемена у подруги…

Но и в этом прелестном «Письме римскому другу» были очень грустные строки:

…Скоро, Постум, друг твой, любящий сложенье, Долг свой давний вычитанию заплатит. Забери из-под подушки сбереженья, Там немного, но на похороны хватит…

Нет, так нельзя. Эдак я разревусь сейчас белугой, подумала Наташа. Нужно вспомнить что-нибудь веселое, незатейливое. Вот хоть из Левитанского:

Мучительно хочется рисовать. Повсюду тюбики рассовать. О поющее, как свирель, название — акварель…

Но память тут же подсовывала другие строки этого поэта:

Вот человек среди поля пал, и глаза опустели. Умер в домашней постели, выбыл из вечного боя. Он уже в поле не воин. Двинуть рукою не волен. Больше не скажет: — Довольно! Все. Ему больше не больно…

— Мне больно! — тихо сказала Наташа, дернув затекшей прикованной рукой. Звякнули наручники. Альгерис открыл глаза.

— Что? — вскинулся он.

— Рука затекла, — зло сказала Наташа.

Мужчина поднялся, подошел к ней. Прижав женщину коленями к стене, ловко снял наручники, защелкнул их на другой руке. Вернулся к столику, налил воды.

— Пить хочешь? — спросил он Наташу.

Она кивнула. Альгерис наполнил второй стаканчик, подал Наташе. Она растерла затекшую руку, взяла стакан.

— Бедняжка! — насмешливо пожалел ее Альгерис. — Не надо связываться с кем ни попадя.

— Это с кем же?

— Со следаком этим, Турецким. Не попался бы он на твоем пути, и была бы жива-здорова. Прожила бы лет семьдесят. А то и восемьдесят. До той самой беспомощной старости.

Странно, мысль о том, что виновник ее бед — Саша, ни разу не пришла Наташе в голову.

— Чем же он тебе так помешал? — спросила она.

— Лезет куда не надо. А ведь я предупреждал: не суйся, опасно для жизни! Альгерис вытряхнул из пачки сигарету:

— Хочешь?

— Давай, — согласилась Наташа. Надо было как-то заполнять время, чтобы не смотреть на маленькое, под самым потолком, подвальное окошко.

Альгерис протянул ей сигарету, дал прикурить. Закурил сам, уселся на стул, глядя на Наташу.

— Зачем он к тебе приходил-то? В любви, что ли, объяснялся? Ох, обхохочешься!

— Приходил на больных посмотреть, — с ненавистью глядя на мужчину, ответила Наташа. — У меня наркоманы в отделении, ему нужно было зачем-то. Альгерис расхохотался.

— В чем дело? — подняв бровь, спросила женщина. — Я сказала что-нибудь смешное? Смакаускас наконец отсмеялся.

— Ладно, ты все равно не жилец, можно рассказать. Лабораторию твой следак ищет. Подпольную лабораторию. Где производится наркотик. Очень сильный наркотик. И очень дорогой. Его покупают очень богатые люди. И очень высокого положения. Даже некоторые кремлевские господа. А лаборатория под этой крышей расположена. В этом самом корпусе. Вот мне и смешно. Ходил твой следователь рядом, просто руку протяни. Но ничего не видел, кроме твоих прекрасных глаз. И не увидит, — серьезно добавил он. — Ни глаз твоих, ни лаборатории. Каждому свое.

Наташа опустила ресницы, глубоко затянулась. Очень важно сохранить равнодушное лицо.

— А согласись, вот ведь ирония судьбы: лаборатория по производству наркотиков находится рядом с наркоманами. Если бы больные твои знали, они бы это здание штурмом взяли. — Он опять рассмеялся.

— Смешно, — сухо ответила Наташа.

— Вот и посмейся, пока жива, — резко оборвал смех Альгерис.

Больница все так же жила своей жизнью. Разве что нынешний день был пасмурным, в отличие от вчерашнего. Впрочем, пасмурные дни — это норма для города. Можно сказать, что предыдущий день был солнечным, в отличие от большинства других. Тем более на дворе осень. Скоро начнется полярная ночь — так можно охарактеризовать период от ноября до марта. Пора бы отопление дать! А то пользуются власти теплой осенью, экономят, как всегда, на людях. Да вот и Мирзоян ходит по двору от одного здания к другому. С ним сантехники. Да вон еще две бригады. Тоже с разводными ключами, чемоданчиками для инструментов.

За снующими по двору рабочими наблюдала врач-лаборант со второго этажа лабораторного корпуса. Она ожидала, когда внесенный на красивую пластиковую планшетку реактив окрасит комплекс «антиген — антитело». Собственно, людям, чью кровь она сегодня исследовала, было абсолютно не интересно, что это за комплекс такой. Им гораздо важнее было знать, есть у них сифилис или нет. В ожидании ответа на этот вопрос и смотрела в окно Дина Григорьевна.

— Алла Владимировна, — окликнула она свою лаборантку, миниатюрную женщину средних лет, — скоро включат отопление!

— Это вы на «плашке» увидели? — поинтересовалась Алла Владимировна.

— Нет. Вижу во дворе Мирзояна с сопровождающими его похмельными лицами.

Если бы Гоголев услышал эту характеристику, он жутко бы обиделся. Так как с Варданом Вазгеновичем вышагивал именно он.

— Суворова, вы лучше на планшетку смотрите, а не на пьяных мужиков, — посоветовала доктору Алла Владимировна. Их связывали уже лет двадцать прекрасных служебных и неслужебных отношений, и лаборант могла себе позволить некоторую вольность в отношении доктора. Тем более что Дина Григорьевна была очень поэтической натурой и могла долго созерцать движение падающего с клена желто-зелено-красного листа, совершенно забыв о сифилисе и вспоминая подходящие к случаю строки Блока или Ахматовой.