Опасное задание. Конец атамана(Повести)

Токсамбай подал команду. Отряд, вытягиваясь по четыре в ряд, зарысил к выходу из распадка.

А Саттар слез с коня, ощупал ему бабки, подтянул туже подпругу и с непроницаемым лицом, сомкнув губы так, что вместо рта осталась полоска, взобрался опять на седло и двинулся в сторону прилавков.

Вскоре он был уже опять возле могилы Кабира. На камне, который притащил утром к изголовью друга, увидел коршуна. Хищник лениво повернул в сторону голову и, переваливаясь, прошелся по камню, волоча за собой крылья. Большой, сытый, отливающий коричневыми подпалинами, он словно раздумывал, взлетать или не взлетать. Уже был виден его полураскрытый клюв, немигающий, с красной окаемкой настороженный взгляд. Он напомнил Саттару взгляд Токсамбая. По сердцу будто кто ножом полосанул. Выхватив из-за спины карабин, почти не целясь, Саттар ударил во взлетевшего коршуна. Тот камнем упал у могилы.

А от прилавков уже скользили размытые заходящим солнцем еще жидкие пока тени. Они росли с каждой минутой и густели.

Саттар сел на камень и сидел долго, не шевелясь. Память цепко подкидывала то одно, то другое из тех времен, когда жил в одной юрте с Кабиром. И может быть, впервые с какой-то особой ясностью стал понимать Саттар, как несправедливо жестоко обошлась с ним жизнь. А воспоминания вели и вели его по жизни. И были эти воспоминания неожиданными своей остротой. Даже что-то сладко ворохнулось от них в груди. Оказывается, за всю прожитую жизнь одна только эта дружба с Кабиром и была у него. Только одна. Нет, возражал сам себе Саттар. «А Айгуль?». Она подсаживалась рядом, маленькая и теплая, источавшая тревожный девичий запах, и счастливо смеялась, перекидывая за плечи две тонкие косы. Потом убегала. Но смех ее оставался с ним. И блеск глаз тоже.

Темнело. У ног Саттара лежал коршун. Он взял его, приоткрыл ему, нажав на пленку, глаз. «Точь-в-точь как у Токсамбая». Отшвырнув подальше птицу, Саттар вытер о штаны руки и тяжело поднялся. Он поймал себя на том, что думал не только об Айгуль и Кабире, но и о русском парне Алексее Сиверцеве.

Взобравшись на седло, Саттар двинулся дальше. Но, проехав с версту, натянул вдруг поводья, повернул коня и пустил его наметом в темноту, назад к распадку, к стойбищу Токсамбая.

Фарт Митьки Кошеля

Отблески костра через широкую щель в притворе врывались внутрь сарая и раздвигали ему стены. Когда Сиверцев очнулся и открыл глаза, ему показалось, что крыша над ним пляшет.

С трудом пересилив тошноту, стиснув зубы, чтобы не так остро ломило затылок, он добрался до двери и приник к щели. Рук он уже не чувствовал, стиснутые арканом, они затекли, ноги тоже.

У костра в ватном (будто сейчас зима, а не лето) изодранном халате, на котором больше было дыр, чем целых мест, сидел старый худой казах. Его морщинистое, будто перепаханное вдоль и поперек лицо заканчивалось внизу редкой козлиной бородкой. Рядом, подперев ладонями голову, тянул цигарку, не вынимая ее изо рта, толстогубый русский парень. Даже темнота и неровное пламя костра не могли скрыть, что он огненно-рыжий. Чуть подальше в козлы поставлены три винтовки. Но третьего человека нигде не видно.

Костер то вспыхивал, то загасал. Тогда парень неторопливыми движениями ворошил его и снова забирался лицом в ладони. Но вот он полез в карман и достал колоду карт.

— Давай, дед, как говоришь тебя звать? — вскинул он голову и захохотал, будто залаял. — Айгаз, говоришь, белый гусь по-вашему? Не белый ты, а черный, и не гусь, а ишак, вон какой облезлый.

— Сам ишак, почему ругаешься? — обиделся старик.

— Э, едрена матрена, разве так по-настоящему-то ругаются? — скривил парень губы и примирительно, даже заискивающе добавил: — Ну, давай, ага Айгаз, перекинемся разок в очко.

— Нет, — отмахнулся от парня старик.

— Ну всего ж один раз. Может, подфартит тебе, — не отставал парень. Видимо, очень уж хотелось ему сыграть. — Хочешь, я вот эту штуковину на кон поставлю. Гляди! Ты, едрена матрена, эдакого добра сроду не видывал, — и он вытянул из-за пазухи какую-то блеснувшую серебром вещицу.

— У Токсамбая такая есть. Подтабак зовется.

— Сам ты подтабак, — снова закудахтал парень. — А этой штуки у Токсамбая больше нету. Была да сплыла, — и он захохотал сильнее. Когда отер набежавшие от смеха на глаза слезы, развел руками, — подтабак, надо ж, а еще обижаешься, когда ишаком назвал.

И он опять принялся уговаривать старика сыграть с ним. И так было велико это его желание пустить в ход карты, что, разгорячась, он объявил:

— Давай так: ежели ты выиграешь, я плачу. Ежели я тебя объегорю, прощаю целиком. А? Давай, ну, едрена матрена, просто на фарт сыгранем, кому счастье улыбнется, повезет, значит, кому больше.

— Не знаю, как играют картами. Зачем буду играть, если не знаю? Обманешь. Тебя знаю, ты хитрый! — протестующе двигал старик плечами.

И парень рассвирепел.

— Ишак ты и есть, — плюнул он в костер. — Зады бы тебе внукам подтирать, а ты воевать собрался. Тебе чего, едрена матрена, советская власть худого сделала? Скот, баранов отняла?

— Какой скот? Какие бараны? Батырак всегда был Айгаз. Токсамбай пришел, давал винтовку, сказал, иди, надо.

— Ну, вот.

— А ты бай? Почему собрался воевать? — с хитрецой прищурился старик.

— Бай, сказанул тоже. Я у баев блюда вылизывал. Да только ты меня с собой не равняй. Ты хоть раз в тюряге сидел?

— Где, где?

— В кичмане, тюрьме, значить.

— Ой-бай, — всплеснул испуганно руками старик. — Зачем турма сидеть? Нехорошие люди турма сидят.

— Знаешь ты много. Я и при царе, едрена матрена, и при большевиках сиживал. Мне, ежели хочешь знать, это раз плюнуть было. С малых лет на воровском деле. Вот, — парень потряс портсигаром, — вот, рази плохо? А ворам при любой власти сидеть приходится. Воры же при всяческих династиях существовать будут. Правда, я еще контрабандой промышлял. Это занятие совсем благородное. И знаешь, что скажу тебе, — придвинулся ближе к старику парень, — фартовый я все же. Однажды едва в купцы первой гильдии не вышел. А мог бы, да сорвалось. Таможенники моего подручного тогда подстрелили. Максой его звали. Не русский, вашенский был, но отчаюга, доложу тебе, такой, каких свет не видывал, — парень умолк и принялся с азартом тасовать карты. Отсвет от костра падал на массивное кольцо на его мизинце.

— Ты откуда пришел?

— Оттуда, с китайской стороны. Там жил последнее время. Дружок у меня есть, так он соблазнил в банду податься. Скоро, говорит, опять старые времена возвернутся, опять можно будет буржуям карманы чистить. А при большевиках где они, буржуи-то? А дружка моего чекисты пришили. — Парень поворошил в костре и повторил, разводя руками: — Где они при большевиках буржуи? Кого обчищать? Вот из-за этого и разошлась моя жизненная платформа с красными. В остальном-то я их линию целиком признаю. Поэтому за всяких токсамбаев ваших я при случае голову под пулю, как мой дружок, подставлять не буду. Голова мне, едрена матрена, самому сгодится.

Старик, видимо, не особенно понимал, о чем ему толкует парень. Приоткрыв рот, он беспокойно поглаживал бородку и недоумевающе пожимал плечами. Затем объявил:

— Ладно, с одного краю понял, что говоришь, с другого краю не понял. Спать буду. Ты, едрена матрена, — выговорил он четко, — сиди. Когда захочешь спать, мне кричи. — И он, пристроившись возле костра, вскоре захрапел. Через некоторое время сон сломил и парня. Он улегся по другую сторону костра.

Сиверцев продолжал наблюдать, изредка ворочая затекшей шеей. А ночь рождала все новые звуки, обрастала новыми шорохами. Вот откуда-то издалека донесся глухой волчий вой, прохлопали крылья какой-то птицы, пискнула схваченная ежом мышь, почесалась собака. В крышу сарая все больше набивалось спелых мохнатых звезд, и когда во дворе появился верховой, Сиверцеву показалось, что это просто мерещится. Но верховой спрыгнул с коня, и Сиверцев узнал в нем Саттара. Саттар осторожно приблизился к спящим, огляделся, подскочил к винтовкам, вытащил у них затворы, зашвырнул за дувал и толкнул ногой лежавшего ближе к нему русского парня. Тот вскочил и, разглядев наведенный на него наган, испуганно замахал руками: