Опасные мысли

Так допрашивали три дня, понемногу, гораздо легче, чем в дни моего первого визита в это заведение. Впрочем, они обычно начинают легко.

«Кто помогал вам, когда вы были в лагере?»

«Никто».

«Кто помогал вашей семье?»

«Мне не известно».

«Кто помогал вам, когда вы были в ссылке?»

«Исключительно ученые».

«Какие?» — «Этого я вам сказать не могу. А в чем, собственно, преступление — организовывать помощь заключенным и ссыльным?»

«В том, в частности, что всякая информация о них есть государственная тайна».

На четвертый день, когда я уже заявил об отказе от участия в следствии, — потому что содержание свидетеля под арестом более трех суток есть нарушение закона, — и когда я уже ждал, что меня переквалифицируют на следующие десять дней из «свидетеля» в «подозреваемого», и только после этого в «подследственного» — их обычные игры — охранник вывел меня из камеры и привел в комнату с хорошей, под старину, мебелью, с мягкими коврами и обоями с позолотой. Сидели там два пожилых чина КГБ в штатском, с лицами несколько опухшими и носами несколько лиловыми от жизни, похоже, несколько сладкой. Меня попросили присесть на изящное золоченое кресло, заранее приготовленное в центре комнаты. Чины представились — имена, к сожалению, я немедленно забыл, никогда не веря в их достоверность. Тот, что сидел за столом, без всякого выражения прочитал указ Президиума Верховного Совета о лишении меня советского гражданства. «Вы будете высланы в США ближайшим авиарейсом, — добавил он так же бесцветно. — Ваша жена последует вместе с Вами. Но до того, согласно инструкции, Вам придется подождать здесь».

Но ведь я могу не увидеть своих детей до конца жизни. Где написана такая инструкция!

Лишение гражданства с последующей высылкой предполагалось наказанием самым ужасным. Только Троцкий с Солженицыным до тех пор сподобились такого. И все же — в красноватых бельмах заслуженных чекистов («Что ты бельма-то выставил!» — говорили бабы в нашей деревне.) мелькала неприкрытая зависть; затем они покрылись поволокой, возможно даже волнами недоступных Средиземных морей, с девами нагими на кисельных берегах… Но вот старички встряхнулись: надо провести с Орловым беседу.

«Не торопитесь, Юрий Федорович, делать антисоветские заявления за рубежом, — дружелюбно посоветовал тот, что сидел на диване. — Мы понимаем, конечно, что антисоветские организации сразу же возьмут вас в оборот. Но знайте, что в стране готовятся такие перемены, о каких вы как раз и мечтали».

Я потребовал свидания с детьми.

В тот же вечер с меня сняли мерки, и утром были готовы отлично сшитые костюм и рубашка; выдали также галстук и штиблеты, невероятно удобные на ногах. Так что, прожив шестьдесят два года в своей стране, я, наконец, узнал, как приобрести в ней приличную одежду. В этой новой одежде меня привели в другую комнату с золочеными обоями на свидание с детьми. Свидание разрешили, но провели это в своем нормальном стиле: ребят вызвали не в Лефортово, а в ОВИР, не сообщив зачем. Дима, боясь, что его депортируют за границу, не явился вовсе. Когда Саша и Лев приехали в ОВИР, их посадили в черную «волгу» и без всяких объяснений доставили в Лефортовскую тюрьму. Короткое свидание прошло в присутствии двух бдительных стражей. Мы просто попрощались. Обнимая меня в последний раз, Саша прошептал на ухо: «За нас не бойся. Продолжай борьбу за других».

Следующим утром трое чекистов из моего прежнего квартета спешно усадили меня с чемоданом в черную волгу. А рюкзак, сказали чекисты, слишком стар брать за границу, зачем он вам. С рюкзаком у них остались мои две адресные книжки, фотографии Сахарова, приемник, но я обнаружил это только в США. По дороге в аэропорт я вглядывался в Москву из-за плечей своих охранников. Белорусский вокзал. Здесь отец встретил мою мать, отсюда они ездили в деревню навещать меня. Уж никогда не увижу тот заброшенный пустырь, где когда-то стояло Гнилое. Всю жизнь откладывал, все откладывал, поездку в те места. Вот 22-ой завод, слева за заборами, — отец работал там слесарем. Сколько заводов в Москве, а надо же, на этом самом заводе работали и отчим, и Галя!

Подхватив мой чемодан, чекисты ввели меня в самолет Аэрофлота прямо с летного поля. Самолет был пуст. Показали на несколько передних рядов. «Садитесь где-нибудь здесь», — оставили чемодан и исчезли. А Ирина? Обманули? Оставят одного? Я сел у окна.

Через полчаса вдруг появилась Ирина; за ней знакомый мне Ричард Коме, теперь помощник посла США; за ним обычные пассажиры. Ирина выглядела усталой и грустной. Мы поцеловались. «Они все-таки освободили тебя, наконец». Люди медленно текли мимо нас, незнакомые, не совсем понятные лица. Но вот — какое приятное совпадение — молодой теоретик из ИТЭФ, улыбнулся, подал руку, громко поздоровался. «В аэропорту меня провожало очень много народу, — говорила Ирина. — Надеялись увидеть и тебя». Еще двое знакомых, физики из Серпухова; эти поздоровались натянуто, не глядя в глаза. «Если бы только я знала, что не будут проверять мои вещи на таможне. Сколько фотографий оставила! И все, все почти вещи раздала. Уезжаю с одним чемоданом, как после пожара».

«Это не освобождение, — сказал я. — Депортация. Почему?»

«А тебе разве не объяснили? Свиньи! В Америке арестовали советского шпиона Захарова. Чтоб его выручить, в Москве подстроили провокацию и арестовали американского журналиста Николаса Данилова».

«И?»

«И Рейган отказался обменивать шпиона на заложника. Тогда они начали торговаться, кого добавить к заложнику. И, наконец, пришли к соглашению «об освобождении некоего Орлова», как выразился Шеварднадзе на пресс-конференции. Это было в воскресных газетах».

Самолет взлетел. Мне не хотелось глядеть в окно. В воскресных газетах? Кобяйская почта закрыта по воскресеньям, а с полудня меня взяли под стражу. Пять дней все знали, кроме меня. Два дня меня таскали по полумиру с чертовыми чемоданом и рюкзаком, набитыми ненужным этапным барахлом, чтобы гадал, в тюрьму везут или на новое место ссылки. Потом в тюрьме три дня делали вид, что новое дело на меня уже готово. И все эти дни — и районный КГБ и Якутский, и охрана, и следователь — все знали, что на самом деле меня освобождают.

Типично для них.

Ирина забылась. Время шло быстро. Двухчасовое интервью с Сергеем Шмеманом, корреспондентом Нью-Йорк Таймс, возвращавшимся из Москвы в США. Разговоры о физике с дружелюбным теоретиком из ИТЭФ, обдумывание научных планов.

Наука… Начинать еще раз все с самого начала. Новая жизнь. Новый язык. Ладно, управимся и с этим. В конце концов, голова на том же месте.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ СВАЛИВШИСЬ С ЛУНЫ

Размышляя обо всем и ни о чем, я сонно сошел с трапа самолета — и тут же попал в руки четырех громадных черных полицейских в черном (ФБР), с огромными пистолетами на поясах, мгновенно окруживших нас с Ириной. Они проложили дорогу в плотной толпе журналистов, друзей и любопытных, запустили нас в какое-то помещение для краткого свидания с Людой Алексеевой и Валей Турчиным, вывели оттуда, ввели в другое помещение, полное ожидавших там друзей и репортеров, усадили за стол, отбросили от стола репортеров, распростерли свои могучие тела между нами и собранием и замерли. Я понял, что должен принять решение.

НАУКА ПУСТЬ ПОКА ПОДОЖДЕТ.

Следующие четыре месяца я вел кампанию за освобождение тех, кто остался позади, используя каждую пресс-конференцию, каждый митинг, каждое интервью для повторения имен: Сахаров, все еще в ссылке в Горьком; Корягин, все еще в пермском лагере; члены Хельсинкских групп в лагерях и ссылках; Марченко в Чистопольской тюрьме, много недель назад объявивший бессрочную голодовку с требованием всеобщей политической амнистии. Его могла остановить только амнистия — или смерть, мы знали это. Этот человек, если сказал — сделает, сколько бы власти ни повторяли «Умирай! В СССР нет политических заключенных!» Нужно было спешить, спешить с поддержкой. Люда и я говорили о нем везде, где только возможно. Американская Хельсинкская группа в Нью-Йорке подготовила мне два фотоплаката — Нельсона Манделы и Анатолия Марченко. Люди знают Манделу; пусть знают также Марченко и защищают их обоих.