Опавшие листья

— По два рубля штука, — сказала Наташа и взялась за дверь.

— А у нас ни почем, отличное дело… Наташа, ты посередке дыньку положи, знаешь, черную с желтым узором.

— Знаю, папа, как надо сделать, — нетерпеливо сказала Наташа и открыла дверь.

. — Постой, коза… Слив положи французских и ренклодов от Куропаткинского дерева… Да груши не забудь дюшес и бергамотовых…

— Куда это мне!.. — сказал Федя, — мне так совестно… право, не надо. И Наталью Николаевну беспокоить напрасно.

— Какое же беспокойство! — вспыхнув, сказала Наташа и ушла за дверь.

— Помилуйте, Федор Михайлыч! — говорил Николай Федорович. — Как мне гостя своими фруктами не порадовать. У меня первый сад по здешним местам. Я арендовал этот кусок у Нурмаметова, отличное дело, глушь и дичь была… Одни яблоки, груши да виноград. Я выписывал и фрукты тончайшие, и розы, все для нее… Знал: растет в институте. Верите — десять лет ей было, отвез ее в Смольный, и вот только в прошлом году приехала. Осмотрелась… Я, признаться, боялся, отличное дело, затоскует, не останется. Нет… Сначала немного поскучала… даже поплакала по подругам, а потом, отличное дело, точно лошадь в хомут влегла. Она и в саду, и дома полы вымоет, и платье сама сошьет, и обед состряпает, и меня на охоту снарядит, и поет, и танцует, отличное дело… Кур завела в прошлом году, на подбор как одна — Фавероли. Инкубатор выписала — и опять — Наташа… Дай Господи здоровья начальнице и воспитательницам, воспитали рабочую, богобоязненную девку.

Николай Федорович повел Федю на веранду, где уже проворные руки Наташи успели накрыть красной с кремовыми цветами скатертью стол. Стогниев принес кипящий самовар. От выпитой за обедом водки у Феди шумело в голове. Он слушал Николая Федоровича, и в то же время одним ухом прислушивался к звонкому смеху и голосу, раздававшемуся по саду.

— Как хорошо вы сделали, — говорил Николай Федорович, — что не погнушались нашей окраиной. Отличное дело, право… Читаю я намедни в «Инвалиде» приказ о производстве, думаю, кто да кто в наши палестины. Гляжу: из старших портупей-юнкеров. А!.. вот это, думаю, молодчик! Это настоящий офицер! Не побоялся… Тут, Федор Михайлович, настоящая служба… Тут не как либо что! Кругом киргиз, тарачинец, дунганин, отличное дело, Китай рядом… Он замирен-то замирен, а как стали сюда поселенца гнать, нет-нет и заволнуется. Тут распускаться а ни-ни! Не можно… Ну а солдат тут особенный, слухи ходят — в стрелковые батальоны вас будут переименовывать… А я бы… Того… не делал этого. Что плохого, что линейные. Линия-то это не фунт изюма, не бык начихал… Это гроза. У нас, вы знаете, как поется-то? Наташа! Принеси-тка, голубка, гитару.

Наташа птичкой выпорхнула из гущизны кустов, пронеслась по саду, где-то хлопнула дверью и принесла отцу старую, видавшую виды гитару.

Николай Федорович перебрал струны и запел:

Утром рано весной На редут крепостной Раз поднялся пушкарь поседелый! Я на пушке сижу, Сам на крепость гляжу Сквозь прозрачные волны тумана…

— Это, Федор Михайлыч, вам не Тигренок и не Стрелочек, отличное дело. Изволите видеть — степь, пустыня бескрайняя, и в ней маленький городок, валы и стены, потому что киргиз-то не замирен, сарты волнуются, туркмен не покорился белому царю. В городке, вот как мы: батальон, полубатарея и две сотни казаков… До соседей, до помощи-то, — сотни верст, и телеграф только солнечный — гелиограф…

Николай Федорович взял несколько аккордов и, повысив голос, продолжал:

Дым пронесся волной, Звук раздался стрелой, А по крепости гул прокатился.

— Чувствуете, Федор Михайлыч, тревога… Киргизская, несметная орда подступает. А в городке-то женщины, дети, жены, дочери, вот этакие же, как моя Наталочка-дочурка… Надо оборонить и их, и линию государеву удержать, не податься. А то позор, суд, за сдачу-то городка: полевой суд, отличное дело, и расстрел!..

Бурный грянул аккорд, трелью рассыпался по струнам, а пальцы по деке пробили барабанную тревогу.

Как сибирский буран Прилетел атаман, А за ним есаулы лихие. Сам на сером коне, Грудь горит в серебре, По бокам пистолеты двойные!

— Песня-то, Федор Михайлыч, не поэтом каким придумана, а там и сложена, теми самыми, кто:

Живо шашки на ремень, И папахи набекрень, И в поход нам идти собираться.

— А дома-то плачут. Наспех хлеба заворачивают, отличное дело, корпию щиплют, медицина-то была простая. Ранен, на три четверти по здешним местам, отличное дело, не выжил.

Я бы рад на войну, Жаль покинуть жену, С голубыми, как небо, очами!

— Петербург, Россия этого не знают. А мы знали… Да и теперь, аллах ведает, что творится на душе у косоглазых. Их здесь в уезде шестьдесят тысяч, отличное дело, и все конные, а нас — кот наплакал… Батальон, четыре пушки да две сотни казаков… И подумайте, Федор Михайлович, вот этакими же силами пол-Азии завоевали.

— Вы были участником этих походов?

— Сам-то мало. Завоевание Кульджи с Куропаткиным немного захватил. С ним и город наш планировали, оттого и ренклод мой Куропаткинским назван. Сам Алексей Николаевич, капитаном, посадил его. Недавно наезжал сюда: я его уже плодами угащивал… Отец мой — он вахмистром был, все четыре креста имел, отличное дело, полный бант. Любимец Скобелева.

Хлопнула калитка. По дорожке между роз, направляясь к дому, прошел трубочист-таранчинец, с черной непокрытой головой, с веревкой, метлой и гирей за спиной и лестницею на плече.

Наташа, разливавшая чай, подняла маленькие руки, по-детски всплеснула ими и шаловливо пропела:

Трубочист, трубочист! Милый, добрый трубочист!

— Примета, папа, хорошая. Трубочист — это счастье… В институте мы ужасно в это верили… Было темно. Звезды многооким узором высыпали на небо, в городе было тихо. Где-то на окраине лаяли таранчинские собаки. Стогниев на паре маленьких киргизских лошадей в тачанке на дрожинах по мягким улицам Джаркента вез Федю домой. На коленях у Феди был сверток: булки с мясом и маслом, сдобные булки и сухари — изготовление Наташи, всунутые ею ему: к завтрашнему чаю.

Прозрачная темень под сводами густых тополей, акаций и карагачей хранила ароматы садов. Арыки, пополненные ночью водою дневного жара, пригревшего ледники, звонко пели какие-то необыкновенные азиатские песни. Томительно сладок был запах фруктов, соломенной гари и восточных курений.

Федя смотрел на небо. Ни одно облачко не заслоняло звезд.

"Мама! Милая мама! — думал Федя, — ты глядишь на меня с неба. Мама, благослови мои дни и помолись за меня. Ты у Господа и тебе все открыто"…

Трубочист, трубочист! Милый, добрый трубочист!

"Трубочист, это счастье…" — слышалось Феде. "Счастье пришло в дом… К кому? К чудному Николаю Федоровичу? К Наташе? Ко мне?.."

XI

17-го октября, по случаю высокоторжественного дня "избрания их величеств от угрожавшей им опасности", приказом по гарнизону было назначено "торжественное молебствие после божественной литургии, а после онаго парад всем частям гарнизона. Форма одежды: парадная, в рубашках и чембарах при караульной амуниции".