Опавшие листья

Поднимает голову Федя и смотрит на иконы, и слушает, и чувствует, как вся душа его рвется из тела, могуче колышет сердце, и слезы искрами отражают огни свечей и мерцание звезд на куполе храма.

Неслыханной красоты хор поет русское панихидное "Господи помилуй". Невидимый хор колеблет воздух прекрасными звуками стройного пения… И уже не молитва, а стон облегчающий, вопль, опрастывающий душу, выпивающий скорбь до капли, дарующий веру в спасение, слышится откуда-то сверху, порхает голосами подле ушей и захватывает Федю.

Вот когда верил он не сомневаясь в бессмертие души, в Бога, в его благость!

Вот когда понял, что не умерла его мама, но уснуло лишь ее тело, и дух ее покинул его.

— Аллилуиа, аллилуиа, аллилуиа, — несется с неба и трепещет в воздухе. И в нем великое торжество над смертью. Победа духа над телом.

— Молитву пролию ко Господу, — сладостным стоном звенит незримый хор, — и Тому возвещу печали моя. Яко зол душа моя исполнися…

О! Боже! Как хорошо! Как облегчали его эти дивные песнопения, как близко чуял к себе душу своей матери, скончавшейся в далеком Петербурге, как понимал ничтожество смерти, величие Бога!

Звякало перед иконами кольцами цепочек кадило, тихо восходил кадильный дым и ярче в его волнах стояли иконы…

Горячо молился Федя.

И когда услышал "вечную память", уткнулся лбом в пол и залился слезами.

Все тише и тише голоса. Точно удаляется хор и поет, удаляясь: "Вечная память! вечная память…"

Звякает еле слышно кадило в отдалении, и волны ладана тают в свежем воздухе ночи.

Федя поднял голову.

В голубых туманах пустыня. Синие горы, дикие, утесистые, надвинулись близко, и меркнут за ними звезды, и невидимые далекие лучи движутся, ширятся, раздвигают темноту. Желтеет там небо и кажется бесконечно далеким.

Звякают цепочки кадила…

Звенит колоколец на дуге. Звякнет, когда переступит с ноги на ногу лошадь, и затихнет. Стоит телега на пыльной дороге. Ямщик крепко спит на облучке. Пристяжная отставила ногу и скребет зубами колено. Коренник сладко зевает и выворачивает глаз до самого белка. Звякает колокольчик.

Пряными ароматами дышит пустыня.

Светло в ней.

Дорога круто спускается вниз, и внизу растут кусты и видны чахлые карагачи, раскинувшие серые ветви. Несколько пестрых голубей реют над ними. Взовьются вверх, покружат и упадут. Точно купаются в воздухе.

И уже золотит их крылья в небесной синеве невидимое солнце.

— Ну!.. Трогай!..

Раздвигаются дали. Горят в небе два остроконечных пика горы, точно луки казачьего седла.

Утренняя неодолимая дремота охватывает Федю — и только сквозь сон трепещут в подсознании волшебные звуки панихидного "Аллилуиа".

… И… станция. Тусклым желтым огнем, неясным при солнечном свете, горит лампа в закоптелом фонаре. Пахнет курами и навозом. Хмурый смотритель… Комната, полная спящих людей. Чад керосиновой лампы, потухший самовар, скрип половицы, стук вносимого сундука и утренний храп проезжающих.

Надо ждать лошадей…

VI

Федя спал на диване, как спят днем после бессонной ночи, найдя успокоение после тяжелого горя. Когда проснулся, не сразу вернулось сознание. В полусне слышал голоса, сначала не разбирал слов, потом стал прислушиваться и, приоткрыв глаза, стал слушать.

Разговор шел "о божественном".

За черным столом сидел хмурый смотритель, купец и какой-то человек с бледным лицом и лохматыми волосами. На диване полулежала рыхлая женщина, прихлебывая с блюдечка чай. Самовар весело струил клубы пара.

— Слушайте, господин смотритель, — говорил лохматый, — ну и чего вы обманываете и обманываете? Ну, скажите прямо: лошадей нет, не могу отпустить. А то ишь какую околесину несете. Нечистое место… Да разве есть теперь где нечистая сила?

— Ежели была, то и есть! — мрачно сказал смотритель.

— Да и не было вовсе. Я, слава Богу, в Казани семинарию окончил, предмет этот до точности мне знаком. Просто не хотите отпустить — и все…

— Да, говорю вам, тут никогда не проедете ночью. И ни один ямщик не повезет.

— Почему?

— Господи! Твоя воля! Сказано, нечистая сила не пропустит.

— О, Боже мой! Опять о своем.

— Да как же. Вы скажите: в Бога вы веруете? Бог-от есть, по-вашему, или нет?

— Это понимать надо.

— Нет. Вы постойте. Ежели Бог есть, может он являться людям, вот как Аврааму явился в виде трех странников, или в писании сказано — придет нищий, а то и не нищий, а сам Христос испытующий и ему надо помочь, ибо что во имя мое сделаете, мне сделаете?

— Эх, как вы Евангелие толкуете!

— Погодите… А был куст — горит и не сгорает. А в воскресенье Христово веруете? Или в вознесение…

— Не знаю. Откровенно скажу: умом постигнуть не могу.

— Умом не постигнете. Это веру надо иметь. Вы в этих местах бывали?

— Первый раз.

— Понятие-то имеете, где находитесь?

— В Семиреченской области.

— В Семиреченской области, — передразнил смотритель. — На что Ионов губернатор храбрый человек, а и он ночью через Алтын-Емель не поедет… Потому знает.

— Что знает?

— Что Алтын-Емель это…

— Затвердили одно: Алтын-Емель да Алтын-Емель, а что Алтын-Емель?

— Золотое седло по-киргизски.

— Ну и дальше?

— А дальше, неспроста это так названо.

— Названо потому, что на седло казачье похоже.

— Подымитесь на него на рассвете — посмотрите на восток… Божий трон видать. А вы знаете, что на Божьем троне ковчег праотца Ноя стоит в полной неприкосновенности. В слюдяные окошки всю утварь как есть видать.

— А вы видали? — спросил купец.

— Да никто не видал. Ни одна нога человеческая и близко не была. Разве можно? Экспедиции сооружали, а подняться не могли: заповедное место.

— Сочинили вам про ковчег — вы и верите, — заметил мохнатый.

— О Господи! Вот Фома неверный! Николай Михайлович Пржевальский тут не раз проезжал. Кажется, ученый человек и доверием государя пользуется. Рассказывал: все это место под водою было, когда потоп был, что твой океан, и первою освободилась вершина Божьего трона. Туда и пристал ковчег.