Опер с особым чутьем

– Катюша, это я, здравствуй… – выдавил Горин. – Не узнаешь?

Что-то дрогнуло в ее лице или почудилось? Она смотрела на него как на совершенно незнакомого человека! Скулы обострились, в глазах обосновалось что-то колючее, чужое. Такое ощущение, что это не Катя, а ее сестра-близнец. Не было у Кати никакой сестры!

– Я приехал… – сглотнув, сообщил Горин. – Извини, что долго не давал о себе знать, так получилось, в последний месяц многое навалилось, пошло кувырком… Но я же писал тебе из госпиталя… Можно войти, Катя?

Она не рвалась обниматься, смотрела, будто не узнавала. Словно укол ей поставили – вроде тех, что ставят больным перед операцией: реакция замедляется, чувства слабеют, человек не понимает, что происходит вокруг него.

– Катюша, я войду? – Горин недоумевал. Предчувствия были, но чтобы вот так…

– Мужчина, вы кто?

Как обухом по голове огрели. Он застыл, открыл от изумления рот. Не могла Катюша его не узнать, не настолько он изменился. Сделал шаг вперед, чтобы войти, но она дернулась, в глазах блеснул испуг, выставила руку. Словно он чудище какое! Горин невольно притормозил. В череп будто вонзилось острое шило, голова стала раскалываться – как вовремя, черт возьми!

– Мужчина, что вы хотите, я вас не знаю, я буду в милицию звонить – уходите немедленно!

Последние слова она буквально выкрикнула. При этом быстро скосила глаза – как будто рядом кто-то стоял, и она выполняла его требования. Глупость, кто там мог стоять? Он вышел из ступора, двинулся вперед, как на приступ укрепленного района. И снова холодным душем окатили – Катя захлопнула дверь перед его носом и повернула собачку замка! Горин встал, как баран перед новыми воротами, тупо смотрел на дверь.

– Катя, ты что делаешь? – пробормотал он. – Это же я, приехал, как и обещал…

– Мужчина, уходите, я вас не знаю, – глухо донеслось из-за двери. – Вы меня с кем-то перепутали.

И все – ни ответа, ни привета! Он стоял оглушенный, оплеванный. Снова стал дубасить в дверь, но теперь никто не отвечал, в доме было тихо. Что это было? Голова не работала. Он попятился с крыльца, вышел на дорожку, миновал калитку. Вынул папиросы, закурил. Лучшее из средств в любой сомнительной ситуации – закурить, должно полегчать. Но что-то не легчало. Улица Тургенева была пуста. Местечко глуховатое, край города, много зелени. Соседние частные дома – за высокими заборами. За спиной обширная свалка, которую даже ради приличия не огородили. На другой стороне какая-то безымянная улочка, бетонный забор, за углом – проходная неработающего предприятия… Он жадно всасывал дым, кашлял, пытался совладать со своей «любимой» головной болью. Занавески не дергались, но преследовало ощущение, что из дома наблюдают – настороженно, недобро. Дом, в котором проживала Катя, а прежде – ее родители, был не из богатых, требовал ремонта. Он занимал небольшую площадь. Участок перед домом был совсем маленьким, очевидно, за строением имелся еще один садик. Павел стал вышагивать вдоль калитки, остужая голову. Могла ли Катя не узнать его? Нет, не могла. После всего, что между ними произошло! Нервы, казалось, рвались, он не мог успокоиться и снова пошел на штурм. Начал стучаться в дверь, что-то выкрикивая. Из дома не раздавалось ни звука. Это было более чем странно. Разумных объяснений не оставалось. Позднее он понял, что допустил ошибку. Следовало обойти дом, удостовериться в отсутствии задней двери. Но такая мысль не возникла. Дом маленький, зачем в нем черный выход? Он снова откатился – как пехота после неудачного штурма, выбрался за калитку, стал осматриваться. Через участок над забором возникла голова человека и быстро спряталась. Он производил много шума, народ нервничал… Может, не все так плохо? Сегодня не узнала, завтра узнает. Может, заболела, память отшибло. Или сильное лекарство приняла. Но Катя не производила впечатления человека, теряющего связи с реальностью. Далекая, чужая, загадочная… Но явно не жертва амнезии. Она узнала его – вздрогнула, когда открыла дверь. Немало усилий потребовалось, чтобы «не узнать», – но справилась. Он метался, как волк по клетке, поглядывал на окна, заново прокручивал в голове произошедшие события. В доме кто-то был, кроме Кати! Быстрое движение глаз, страх, который она усердно скрывала. За кого волновалась – за себя, за него? Нашла другого, влюбилась? Дело житейское, такое случается, он бы понял. Пусть не сразу – через гнев, отрицание, – но понял бы и смирился. Ей ничто не мешало улыбнуться, поздороваться, объяснить создавшуюся ситуацию, попросить прощения… Но здесь было что-то другое. Она боялась, и больше всего ее страшило, что он может войти в дом.

Связалась с плохой компанией? Его внимание привлек отдаленный звук – хлопнула дверь. Как раз разгулялся ветер. Горин насторожился. Дверь на крыльце не открывалась. У кого-то из соседей? Может быть. Но почему так протяжно и противно заныло в груди? Возникла мысль про заднюю дверь. Он обязан был проверить! Заспешил на участок, оставив болтаться калитку, двинулся в обход дома. Безбожно разрослись какие-то кусты, он с трудом сквозь них продрался, вышел на заднюю сторону. Здесь тоже была ограда, за ней проезд, бетонный забор того самого неработающего предприятия, море зелени. За оградой – еще одна живописная свалка, видимо стихийная, люди вытаскивали сюда ненужный хлам. Садик был запущен – ранетки, рябина. Зелень заслоняла от дороги заднее крыльцо. Дверь была прикрыта. Тревожно застучало сердце. Минуту назад отсюда кто-то вышел. Вокруг ни души, проклятая глушь! Имелся проход на улицу – еще одна калитка. Вроде закрыта – подвижная часть надвинута на неподвижную. Но крючок болтался. Катя сбежала? Почему? Он подбежал к ограде, высунулся наружу. Такое же запустение, как с обратной стороны: мусор, разбитая колесами грунтовка, ни одной живой души, кроме бездомной собаки с обрубленным хвостом. Животное покосилось, заворчало, потрусило дальше. Бетонный забор на обратной стороне обрывался метров через сто. Там слева – чернел проход в переулок. Если кто-то вышел, то давно сгинул в этой черной дыре…

Предчувствие не обмануло. Задняя дверь была не заперта. Горин вбежал внутрь, оказавшись в полумраке, стал тыкаться как слепой котенок, повалил какое-то ведро.

– Катя, это я, Павел! – крикнул он. – Ты здесь?

Еще одна дверь, дальше было светло. Небольшая горница, справа кухня, слева спальня. Занавески на окнах были тонкие, пропускали свет. Лестница на чердак отсутствовала, в этом доме не было чердака. Ненужные вещи, видимо, хранили в сарае. Он глянул на кухню, перебежал горницу, вторгся в крохотную спальню…

Дыхание перехватило. Катя лежала на полу рядом с кроватью. Голова был вывернута, подбородок прижат к груди. Одна нога была отброшена, согнута в колене, кулачки сжаты. Крови не видно, но он все понял, покачнулся, в глазах потемнело. Бросился к девушке, упал на колени. Он ощупывал ее, что-то бормотал, прикладывал ухо к груди. Сердцебиение не прослушивалось, пульса тоже не было. Катя Усольцева была мертва – мысль вздорная, что не сразу закрепилась в сознании. Глаза ее были приоткрыты, в них еще блестели слезы. Девушка плакала перед смертью, влага не высохла на щеках. На шее выделялась полоса, Катю задушили – возможно, металлической струной, причем сжали так сильно, что удавка порвала кожу и кровь выступила наружу.

Все происходящее было нереально. За что? Стоило пережить войну? Он терял разум, не мог смириться, продолжал трясти мертвое тело, целовал в сырые губы, глаза, полные слез. Осторожно поднял, переложил девушку на кровать, чтобы ей было удобнее. То, что нельзя трогать труп, в голову не пришло, милицейское прошлое давно кануло в небытие…

В какой-то момент рассудок вернулся, он шагнул за порог и побрел прочь из дома. Мысль о том, что можно скрыться, даже не посетила. Горин вышел через заднюю калитку, побежал направо, за угол. Тут были какие-то люди, стояли полуторки. Проходная завода была открыта, вахтер курил на крыльце. Слабая жизнь на этом предприятии все же теплилась.

– Звоните в милицию, Тургенева, шестнадцать, убийство… – прохрипел Павел. Вахтер сделал круглые глаза, схватился за воображаемую кобуру (видимо, бывший военный), что-то прокричал ему вслед. Павел вернулся в дом. «Галлюцинация» не пропала. Он еще не смирился, на что-то рассчитывал, всматривался в застывшие черты лица, тщетно искал пульс. Но все было кончено. Он сел на стул рядом с телом и оцепенел.

Через некоторое время подъехала милиция. У калитки остановились две машины, высадились люди в форме и без. О наличии второго входа пока не знали, постучали в дверь, потом бесхитростно ее выбили.

– Дурак ты, Пахомыч, – проворчал сотрудник. – Тут вторая дверь есть, и она открыта.

В спальню вошли двое с обнаженными пистолетами – капитан милиции Куренной и оперуполномоченная Кира Латышева. Павел не шевелился, только неохотно повернул голову. Пустота заглатывала.

– Вот черт… – процедил сквозь зубы Куренной. – Ведь чувствовал, когда дежурный сообщил название улицы… Давно не виделись, Павел Андреевич… – Он осекся, мрачно уставился на бездыханное тело Кати.

– Он снова над телом, – вздохнула Кира. – Это становится доброй традицией. – Она тоже замолчала, исподлобья рассматривала участников драмы – живого и мертвую. И кажется, начала догадываться, кто эта женщина.

– Что случилось, Горин? – спросил Куренной. – Это ты ее?

Павел покачал головой.

– А может, подумаешь? – предложила Кира. – Не стала тебя дожидаться, нашла другого, о чем и сообщила на свою беду. Ты впал в бешенство и задушил несчастную девушку. Потом опомнился, раскаялся, даже милицию вызвал, но… время вспять не повернуть, как говорится. Облегчи же нам задачу, Горин. Самому же легче станет.

– Я не убиваю людей гитарной струной… – прошептал Павел.

– А чем ты их убиваешь? – оживилась Кира.