Операция "Кеннеди"

— Это я тебе скоро объясню. И даже продемонстрирую.

— А мне понравится?

— Ты будешь плакать от восторга.

— Правда? Обещаешь?

Вначале я планировал, что, приехав домой, мы попьем кофе. Но теперь было уже ясно, что кофе отодвигается на "после". У меня даже не хватило терпения поставить какую-нибудь располагающую музыку. "Ты знаешь, — сказал я, раздевая ее, — я очень рад, что у тебя не сошел за зиму загар..."

VIII

Я собирался докурить и классически повернуться носом к стенке, когда зазвонил телефон. Почему, интересно, переспав со мной, все женщины считают своим долгом и правом отвечать на звонки, да еще таким тоном, будто они за мной замужем лет десять. "Илью? — удивилась Светочка. — А кто его спрашивает?" Нет предела наглости их сестры!

— Ну-ка, дай сюда трубку!

Светочка, кажется, подумала, что я ей сейчас врежу. Правильно подумала.

— Я слышу, любимый, ты там не скучаешь.

В голосе у Алины звучали издевка и обида одновременно. По вывернутому кодексу нашего долгого романа ей было можно, а мне нельзя. То есть мне не возбранялось, конечно, но всякий раз заносилось в графу "измена". Она ведь мне ничего не обещала, а я своих клятв в любви не отменял. Следовательно, я их нарушал.

— Мать, что у тебя за привычки телефонировать в час ночи?

— А что, я помешала?

— Уже нет, не радуйся. Я тебе, кстати, звонил сегодня, но не застал.

Светочка демонстративно сопела и надувала губки. Еще одна оскорбленная невинность.

— Извини, была занята, — голос у Алины сделался вдруг тяжелым и усталым, — Слушай, Илюшенька, я ужасно волнуюсь. Матвей исчез...

— Что значит "исчез"? Насколько я знаю, он за границей по каким-то важным делам. Разве он тебе не говорил, что уезжает?

— Говорил, конечно. Но он, во-первых, сказал, что вернется не позже четверга, а во-вторых, обещал позвонить. Сегодня пятница, суббота уже даже, а он никак не объявился. Я не знаю, что делать...

Меня вдруг разобрала злоба. Один Штирлица из себя изображает. Другая, мало того что обламывает кайф, так еще в мелодраму мне предлагает сыграть в час ночи Не спросила даже, как я сам, как мне служится.

— Слушай, с каких пор ты стала а идише маме? И вообще, что за страсти по Матвею? Ну, задержался, ну, не позвонил. Он тебе, в конце концов, не супруг, чтобы ежедневно отчитываться.

Я, конечно, перегнул палку. Этo было свинством и безвкусицей. Ревнивец хренов!

— Знаешь, Соболь, ты такой мудак, что на конкурсе мудаков займешь второе место. Знаешь, почему?

— Знаю, мать, знаю. Потому что — мудак. Ну, ты права. Ну, не кипятись. Я, между прочим, ужасно надеялся тебя сегодня увидеть...

— Так приходи.

Я покосился на Светочку. Кажется, ее и так, и так придется вычеркивать из маленькой черной книжечки. Жаль.

— Не исключено. Только попозже.

— Когда "попозже"? Хотелось бы знать. А то можешь застать врасплох, как я тебя.

— Ну, не знаю. Не могу тебе точно сказать. В любом случае, сначала позвоню, о'кей?

— Ладно. Как тебе служится-то? Ты вообще надолго домой?

— До воскресенья.

— Понятно. Так ты реши, чего хочешь, и как сориентируешься — звони.

— Так и сделаю.

— Целую тебя.

— Я тебя тоже. Пока.

Когда я положил трубку, Светочка со слезой в голосе потребовала немедленно отвезти ее домой. Ладно, подумал я, отвезу, а потом поеду к Алине.

Несмотря на поруганные чувства, выпить кофе на дорожку моя маленькая дурочка не отказалась. Я возился с джезвой в уголке, заменяющем мне кухню, когда опять зазвонил телефон. Обиженная Светочка даже головы в его сторону не повернула. Гарик сказал сразу, и я не успел удивиться тому, что он звонит мне в пятницу во втором часу ночи: "Погиб Матвей".

IX

Свете я дал денег на такси. Ничего не объяснял — не мог говорить. Сознание работало абсолютно четко, и никакого кома не стояло у меня в горле, но говорить я не мог. Я все готовил, подводил себя к тому, чтобы открыть рот, а он — не открывался. С ужасной отстраненностью, как бы раздвоившись, я пытался диагностировать свое состояние и, наконец, понял, что со мной происходит: я перестал думать. Мне сказали, и теперь я знал, что Матвея нет, и это, не мысль даже, — сообщение, бесформенное и не имеющее визуального образа, никуда не двигалось. Я не мог думать дальше.

Человек, к счастью, многое способен делать на одних условных рефлексах. Я завел машину и поехал к Гарику. Открыл настежь окна и слушал свист декабрьского ветра. Много позже, вспоминая эту ночную поездку, я понял, что не мог тогда двигать головой; руки и ноги делали все, что нужно для управления машиной, а головы я повернуть не мог и смотрел только прямо перед собой.

Я спустился в долину Эйн-Карема и остановился перед виллой, в которой жил Гарик. Надо было выйти из машины, но для этого у меня, кажется, не осталось уже и рефлексов. Не знаю, сколько времени я просидел совершенно неподвижно. Вдруг я увидел, что не выключил фары. "Так ведь можно и аккумулятор посадить", — подумал я с досадой. И тут, как будто кто-то схватил меня за плечи и начал сильно и безжалостно трясти.

Сначала я рыдал беззвучно, только страшно трясся и хватал ртом воздух. Потом хлынули слезы, потоки слез, я не знал, откуда столько взялось. А потом мне стало легче. Я выкурил сигарету, утер лицо бумажными салфетками, вытащил себя рывком из машины и поднялся по каменной лестнице на широкое мраморное крыльцо, уставленное цветочными горшками.

X

Открывший мне двери Гарик был в пиджаке, которого не снимал даже дома. Он не сказал ни слова, только кивнул и жестом предложил мне пройти в комнату. На журнальном столике у камина были расставлены тарелки с закуской. Посредине высилась бутылка "абсолюта". Спиной к камину сидел за столиком ответственный редактор "Вестника" Леня Комар, добрейшей души человек и алкоголик, прозванный за длинные волосы Махно. При виде меня он сделал попытку подняться, но тут же свалился обратно в кресло. Судя по всему, они сидели так уже давно и успели прилично нагрузиться. По Гарику, правда, не было видно. Но по нему никогда не видно: тринадцать лет лагерей закалили его основательно. В семидесятом году Ковалева судили за сионистскую деятельность и дали "на всю катушку", но за два года до окончания срока выпустили в обмен на освобожденного Пиночетом секретаря чилийской компартии Луиса Корвалана.

Гарик налил, и мы молча выпили.

— Вот такие, понимаешь, дела. — Гарик вздохнул и стал вставлять в мундштук сигарету. — Позвонили мне вчера из МИДа. Они получили телеграмму из израильского представительства в Гонконге.

— В Гонконге?! — опешил я. — Почему в Гонконге?

— Ну, там все это случилось...

— Погодите, погодите. А вы знали, что Матвей поехал в Гонконг?

— Нет, не знал, — Гарик перехватил мой вопросительный взгляд, откашлялся и продолжил, — Он попросил у меня несколько дней отпуска. Сказал, что, может быть, привезет хороший материал для газеты, и чтобы я ему тогда засчитал как рабочие дни. Ну я, разумеется, ответил, что, мол, посмотрим сначала, чем ты нас порадуешь, а там и решим.

— И вы не спросили, куда он едет?

— Почему не спросил, — спросил. Он ответил, что едет в Амстердам, туды-сюды... Ну, я не стал дальше допытываться. Человек взял отпуск, его дело, как им распорядиться.

— Так, Георгий Соломонович, что же в телеграмме?

— В телеграмме... — Гарик опять вздохнул и стал сосредоточено прикуривать. — В телеграмме сообщается, что израильский гражданин Матвей Станевич погиб в результате автомобильной катастрофы на полуострове... Погоди, не помню названия...