Операция «Шейлок». Признание
Шрифт:
— Итак, из всего этого мне надлежит заключить, что вы стали детективом, чтобы помогать евреям?
— Слушайте, вы мне говорите, что ничего про меня не знаете и вы в невыгодном положении, потому что я столько знаю про вас. А я вам объясняю: моя профессия предполагает, что я должен знать столько, сколько знаю, и не только про вас, но и про любого другого. Вы просите, чтобы я уравнял наши шансы. Это я и пытаюсь сделать. Но натыкаюсь на стену недоверия. Хотите, чтобы я подключился к детектору лжи? Я бы прошел проверку с блеском. Ну хорошо, я не вел себя с вами спокойно и собранно. Я и сам этому подивился. Потом написал вам, принес извинения. Кто бы ты ни был, некоторые люди сотрясают тебя, как удар молнии. Должен сказать, до вас такой молнией для меня был только один человек. Профессия меня закалила: меня ничем не проймешь, я видел все, я должен справляться с чем угодно. И только один раз такое случилось раньше, меня сотрясла молния, — в тысяча девятьсот шестьдесят третьем, моя встреча с президентом. Тогда я подрабатывал телохранителем. Обычно меня нанимали частные компании, но в тот момент я работал на городскую администрацию. Это было в мэрии. Когда он пожал мне руку, я потерял дар речи. Забыл все слова. Так случается очень редко. Слова — важная часть моего бизнеса, я обязан им девяноста процентами своего успеха. Словам и мозгам. Наверно, так вышло, потому что тогда я погрузился
— Кеннеди принял вас за меня. Президент США подумал, что телохранитель из мэрии пишет прозу на досуге.
— Он же пожимал миллион рук в день. Он принял меня за такого же почетного гостя. Обмануться было несложно: мое имя, моя внешность, и вдобавок телохранителей все вечно принимают за кого-то другого. Это часть профессиональных обязанностей. Кто-то желает, чтобы его охраняли. Допустим, кто-то вроде вас, чувствующий, что над ним нависла опасность. И ты ездишь вместе с ним в машине. Притворяешься его приятелем или вроде того. Конечно, некоторые говорят, что им нужно, чтобы сразу было заметно: ты — телохранитель, и тогда ты вживаешься в эту роль. Хороший темный костюм, солнечные очки, ходишь с пистолетом. Наряд головореза. Такое у них желание, а ты делаешь то, что от тебя требуется. Им хочется, чтобы все было ясно сразу — им нравится шик и блеск, который в этом есть. Был у меня один клиент, с которым я все время работал в Чикаго, крупный подрядчик и застройщик, денег — хоть отбавляй, людей, которые имели на него зуб, — тоже, а он обожал все делать напоказ. Я ездил с ним в Вегас. Сопровождал его, его лимузин, его друзей — они всегда старались жить с размахом. Я должен был присматривать за женщинами, когда они отлучались в туалет. Я должен был заходить вместе с ними в туалет так, чтобы они ничего не заметили.
— Это трудно проделать?
— Мне было двадцать семь, двадцать восемь, — я справлялся. С тех пор все переменилось, но тогда я был единственным евреем-телохранителем на всем Среднем Западе. Я был пионером в этом смысле. Все остальные еврейские мальчики учились на юристов. По воле своих родителей. Разве ваш старик не хотел, чтобы вы пошли в юристы вместо того, чтобы двинуть в Чикаго и пойти в учителя английской литературы?
— Кто вам это сказал?
— Клайв Каммис, друг вашего брата. Он теперь видный адвокат в Нью-Джерси. Когда вы вздумали стать аспирантом и изучать литературу, ваш отец попросил Клайва отвести вас в сторонку и упросить пойти в юристы.
— Я лично не помню, чтобы такое было.
— Было. На Лесли-стрит Клайв позвал вас для разговора в свою комнату. Сказал вам, что преподаванием литературы на жизнь не заработаешь. Но вы ему сказали, что ничего и слушать не хотите — забудем, мол, эту тему.
— Что ж, этот случай я как-то запамятовал.
— Клайв его помнит.
— Вы и с Клайвом Каммисом видитесь?
— Мне подгоняют клиентов юристы по всей стране. Есть масса юридических фирм, с которыми мы очень тесно сотрудничаем. Мы их эксклюзивные агенты. Они подбрасывают нам все дела, когда требуется детектив в Чикаго. У меня прекрасные рабочие связи с двумя сотнями полицейских управлений, в основном в Иллинойсе, Висконсине и Индиане. Мы в прекрасных отношениях с окружной полицией, статистика арестов в округах блестящая. Я им много кого сдал.
Должен признаться, я начинал ему верить.
— Послушайте, меня вообще никогда не тянуло в еврейские профессии, — сказал он. — Мне всегда казалось, что это наша величайшая ошибка. Юридическая школа была бы для меня всего лишь очередным гетто. И то, чем занялись вы, — тоже: писательство, книги, университеты, все это презрение к миру вещей. На мой вкус, книги — нечто чересчур еврейское, просто еще один способ спрятаться от страха перед гойим. Вот видите, у меня даже тогда возникали диаспористские мысли. Топорные, неоформленные, но инстинкт проснулся во мне с самого начала. Здешние называют это «ассимиляцией» ради вящей унизительности, — а я называл это жизнью настоящего мужчины. Я пошел служить в армию, чтобы попасть в Корею. Очень хотел воевать с коммунистами. Но меня туда так и не направили. Сделали из меня военного полицейского в Форт-Беннинге. Там, в спортзале, я выстроил свое тело. Научился регулировать дорожное движение. Стал спецом по пистолетам. Влюбился в оружие. Изучал боевые искусства. Вы ушли из УКОЗа, потому что в Бакнелле[35] вы были противником военного истеблишмента, а я, черт возьми, стал лучшим военным полицейским, какого только видели в Джорджии. Я им показал, этому долбаному южному быдлу. Не бойся, сказал я себе, не бегай от них — просто играй в их игру лучше них, будь они прокляты. И таким методом я развил в себе исполинское чувство собственного достоинства.
— И куда оно подевалось? — спросил я.
— Пожалуйста, не надо лишних оскорблений. Я не имею при себе оружия, мое тело подточено опухолью, лекарства… вы правы, они плохо действуют на мозги, уродуют характер, а вдобавок вы внушаете мне благоговение — это правда и всегда будет правдой. Так есть и должно быть. Я знаю свое место — знаю, где я, а где вы. Я готов терпеть, когда вы обливаете меня дерьмом, хотя такого никогда никому не спускал. Когда я имею дело с вами, меня оставляют силы. Но я, уж так вышло, понимаю ваше тяжелое положение лучше, чем вы готовы признать. Фил, вас тоже сотряс удар молнии, а для классического еврейского параноика это не самая простая ситуация. Вот что я пытаюсь сейчас нейтрализовать — вашу параноидальную реакцию. Вот зачем я вам объясняю, кто я такой и откуда взялся. Я не пришелец из космоса. Я не бред шизофреника. И как бы вас ни веселила эта мысль, я не Мойше Пипик Бабы Гичи. Ничего подобного. Я — Филип Рот. Я частный детектив-еврей из Чикаго, который заболел раком и обречен умереть от этой болезни, но не раньше, чем внесет свой вклад в великое дело. Я не стыжусь того, что до недавнего времени делал для людей. Не стыжусь, что был телохранителем у тех, кому требовался телохранитель. Телохранитель — это кусок мяса, но я никогда ни на кого не работал вполсилы. Много лет я занимался слежкой за супругами. Я знаю, что в нашем бизнесе это комическая разрядка — застигнуть кого-то со спущенными штанами, я знаю, это не то же самое, что быть писателем, который получает премии за свое мастерство, — но я был другим Филипом Ротом. Я был тем Филипом Ротом, который подходил к портье в «Палмер-Хаузе» и показывал ему свой значок или под каким-то другим предлогом старался заглянуть в регистрационную книгу, чтобы проверить, заселились ли они сюда, в каком они номере. Я тот Филип Рот, который, чтобы попасть наверх, говорил: «Я курьер из цветочного магазина и должен сделать все лично, потому что клиент дал мне сто долларов, чтобы
я вручил букет адресату». Я тот Филип Рот, который находил горничную и врал напропалую: «Я забыл ключ, это мой номер, хотите — проверьте внизу, вам скажут, что номер мой». Я — тот Филип Рот, который всегда мог раздобыть ключ, который всегда мог пробиться в номер — всегда.— Совсем как здесь, — заметил я, но это его не остановило.
— Я тот Филип Рот, который врывается в номер со своей «минолтой» и делает фотки быстрее, чем кто-то успеет сообразить, что происходит. За это не полагается премий, но я никогда не стыдился, тратил на это год за годом, а когда наконец-то накопил денег, открыл собственное агентство. Остальное уже известно. Люди пропадают, а Филип Рот их находит. Я тот Филип Рот, который постоянно имеет дело с отчаявшимися людьми, и не просто в какой-то там книжке. Преступление — это отчаяние. Человек, который заявил о пропавшем, в отчаянии, и человек, который пустился в бега, в отчаянии, и потому вся моя жизнь — отчаяние, днем и ночью. Дети сбегают из дома, и я их нахожу. Они сбегают, и их завлекают в мир подонков. Им нужно где-то жить, и кто-то извлекает из этого выгоду. Мое последнее дело, перед тем как я заболел раком, — дело пятнадцатилетней девочки из Хайленд-Парка. Ко мне пришла ее мать, в ужасном состоянии, рыдала и голосила. Донна в сентябре первые два дня посещала занятия в школе, а потом исчезла. Она сошлась с опасным уголовником-рецидивистом, объявленным в розыск, сущим мерзавцем. Доминиканцем. Я нашел многоквартирный дом в Калумет-Сити, где жила его бабушка, и стал наблюдать. Других зацепок у меня не было. Я дежурил там несколько дней. Один раз просидел бессменно больше двадцати шести часов. И ничего не происходило. Тут требуется терпение, колоссальное терпение. Даже газеты читать рискованно: что-то может произойти за долю секунды, а ты прозеваешь. Часами не сходить с места — тут нужна изворотливость. Прячешься в тачке, сидишь в тачке, пригнувшись, притворяешься, будто просто бездельничаешь, как любой человек в машине. Иногда ходишь по нужде прямо в тачке — как удержаться? А тем временем я все время копаюсь в мыслях преступника: как он среагирует и что будет делать. Каждый преступник уникален, и каждый сценарий, который я разрабатываю, уникален. Когда ты преступник, да еще и туповатый, ты не думаешь, но если ты детектив, у тебя должно хватить ума «не думать» так, как не думает этот тип. Что ж, он все-таки приезжает к бабушке. Когда он снова выходит из подъезда, я иду за ним. Он покупает наркотик. А потом возвращается к своей машине. Прохожу мимо машины, а там — она, я с уверенностью ее опознаю: это Донна. Позднее оказалось, что он сам употреблял наркотики в машине. Короче говоря, погоня длилась двадцать пять минут. Мы проехали через четыре городка в Индиане, делая восемьдесят миль в час по второстепенным дорогам. Парень обвиняется по шестнадцати разным пунктам. Бегство от полиции, сопротивление аресту, похищение людей — он влип по самые помидоры. Я допросил девушку. Сказал ей: «Как делишки, Донна?» А она: «Не понимаю, о чем это вы, меня зовут Пеппер. Я из Калифорнии. Приехала неделю назад». У этой пятнадцатилетней пай-девочки, у этой школьницы из Хайленд-Парка соображалка, как у закоренелого урки, и идеальная отмазка. Она провела в бегах одиннадцать месяцев, и у нее было подложное свидетельство о рождении, водительские права, целая пачка подложных документов. По поведению Донны я понял, что этот тип вовлек ее в проституцию. В ее сумочке мы обнаружили презервативы, в машине — секс-приспособления и всякое такое.
Я подумал, что все это он изучил назубок по телевизору. Если бы я только смотрел побольше «Копов из Лос-Анджелеса» и поменьше читал Достоевского, я бы понял, в чем штука, на третьей минуте догадался бы, из какого это сериала. Возможно, мотивы из пятнадцати сериалов, приправленные дюжиной кинобоевиков. И вот в чем юмор: скорее всего, существует какой-то невероятно популярный сериал, ради которого все в пятницу вечером сидят дома, и он не просто про частного детектива, который специализируется на пропавших детях, а про детектива-еврея, и серию про старшеклассницу (прелестная болельщица за школьную команду, девица себе на уме, родители-обыватели) и наркомана-сутенера-похитителя (развратные танцы, фольклорная бабушка, рябое лицо) Пипик, вероятно, посмотрел как раз перед тем, как сел в самолет до Тель-Авива, чтобы сыграть меня. А возможно, этот фильм показывали на рейсе «Эль Аль». Наверно, в Америке все, кто старше трех лет, знают, как детективы срут в своих машинах и называют машины «тачками», наверно, в Америке все, кто старше трех лет, точно знают, что подразумевается под «секс-приспособлением», и только стареющий автор «Случая Портного» вынужден об этом расспрашивать. Какое для него, наверно, удовольствие вешать мне лапшу на уши. Но что это: нескончаемый маскарад ради аферы, или афера — предлог для актерства, а подлинное удовольствие он получает от самого процесса лицедейства? Что, если это не просто мошенничество, а пародия на мое призвание, то, что нынче зовется стёб? Да, предположим, что этот мой Пипик — не кто иной, как Дух Сатиры во плоти, а вся эта история — пародия, сатира на писательство! Как я мог этого не заметить? Да, да, Дух Сатиры — ну конечно же это он, пришел подтрунивать надо мной и другими старомодными адептами серьезных и реальных вещей, пришел отвлечь нас всех от еврейской жестокости, о которой невыносимо думать, приехал на гастроли в Иерусалим, чтобы развеселить всех, кому хреново.
— Что за секс-приспособления? — спросил я у него.
— У нее был вибратор. В машине лежал блек-джек. Уже не припомню, что еще мы обнаружили.
— А что такое блекджек — вид фаллоимитатора? Нынче, пожалуй, фаллоимитаторы все время мелькают на телеэкранах в прайм-тайм. Совсем как раньше хулахупы.
— Блекджеки используются в садомазо. Для избиений, наказаний и тому подобного.
— И что сталось с Донной? Какой она расы — белая? Я пропустил этот сериал. Кто вас играет? Рон Либман или Джордж Сигал? Или это вы играете их для меня?
— У меня мало знакомых писателей, — сказал он. — Они все так думают? Что в реальном мире каждый кого-нибудь играет? Брат мой! В детстве вы слишком увлекались той передачей для малышей — наверно, вы с Сэнди ее чересчур любили. Утром по субботам. Помните? Тоже тысяча девятьсот сороковой. Одиннадцать утра по восточному поясному времени. Та-там-та-татата, там-та-татата, там-тата-та-там.
Он замурлыкал мелодию, которая когда-то была заставкой «Понарошку» — тридцатиминутки сказок, которую просто обожали маленькие американские дети тридцатых-сороковых, не избалованные масс-медиа, обожали не только мы с братом, но и миллионы других детей.
— Может быть, — сказал он, — ваше восприятие реальности осталось на уровне «Понарошку».
Эти слова я даже не удостоил ответом.
— Ах, это же стереотип, верно? Вам со мной скучно? Что ж, — сказал он, — теперь, когда вам под шестьдесят и «Понарошку» больше не выходит в эфир, кому-то придется заставить вас поскучать подольше, чтобы объяснить: во-первых, мир существует на самом деле, во-вторых, на кон поставлено очень много, а в-третьих, никто, кроме вас, больше ничего не делает понарошку. Я долго влезал в ваши мысли, но только теперь понимаю, как устроены писатели: вы, господа, считаете, что на свете все понарошку.