Операция «Шейлок». Признание

За завтраком я похвалил себя — ведь в пять я снова лег, так никому и не позвонив; почувствовал, как по жилам разливается блаженное чувство контроля над собственной жизнью, вновь самонадеянно возомнил себя кормчим собственного корабля. Да, все на свете может оказаться бредом, но только не здравомыслие.

И тут зазвонил телефон.

— Филип? Снова хорошие новости. Ты в утренней газете. — Аарон. Звонит мне сам.

— Чудесно. В какой газете на этот раз?

— На этот раз — в газете на иврите. Статья о твоей поездке к Леху Валенсе. В Гданьск. Вот где ты побывал до того, как приехал на суд над Демьянюком.

Позвони мне кто-то другой, я, возможно, тешил бы себя надеждой, что меня поддразнивают или разыгрывают. Но как бы Аарон ни упивался комической стороной вещей, умышленные шалости и даже самые невинные розыгрыши попросту несовместимы с его аскетичной, степенной и добросердечной натурой. Он видел, определенно видел смешную сторону сложившейся ситуации, но если и существовал гипотетический розыгрыш, Аарон был посвящен в него ничуть не больше, чем я.

Клэр, сидя напротив меня, пила кофе и просматривала «Гардиан». Мы доедали завтрак. Нет, в Нью-Йорке мне ничего не приснилось, и здесь тоже ничего не снится.

Голос у Аарона мягкий, очень ласковый и мягкий, с модуляциями, для восприятия которых требуется тонкий слух, английские слова Аарон выговаривает скрупулезно четко, и каждое слово слегка окрашено акцентом, который в равной мере ассоциируется со Старым Светом и с Израилем. Этот голос обволакивает тебя своим обаянием, когда ему внимаешь, он расцвечен драматичными каденциями, свойственными блестящим рассказчикам, полон энергии, хотя негромок, — а я слушал Аарона очень внимательно.

— Я переведу твое заявление, напечатанное здесь, — говорил он. — «Цель моей поездки к Валенсе состояла в том, чтобы обсудить с ним переселение евреев обратно в Польшу после того, как там к власти придет „Солидарность“ — а это неизбежно».

— Переведи-ка лучше все целиком. С самого начала. На какой полосе статья? Длинная?

— Не длинная, не короткая. На последней полосе, среди очерков. Есть фото.

— Чье?

— Твое.

— И это я? — спросил я.

— Я бы сказал, что да.

— Как озаглавлена статья?

— «Филип Рот встречается с лидером „Солидарности“». Шрифтом помельче: «„Польше нужны евреи“, — сказал Валенса писателю в Гданьске».

— «Польше нужны евреи», — повторил я. — Жаль, мои дед с бабкой не дожили, — слышали бы они это.

— «„Все говорят о евреях“, — сказал Валенса Роту. — Испанию погубило изгнание евреев, — сказал лидер ‘Солидарности’ во время их двухчасовой встречи на верфи в Гданьске, где в 1980 году родилась ‘Солидарность’. — Когда мне говорят: ‘Найдется ли такой полоумный еврей, чтобы сюда приехать?’, я объясняю, что долгий опыт, сотни и сотни лет, прожитых вместе евреями и поляками, невозможно свести к слову ‘антисемитизм’. Давайте говорить о тысяче лет триумфа, а не о четырех годах войны. Величайший в истории расцвет идишской культуры, все великие интеллектуальные движения современной еврейской жизни, — сказал Роту лидер ‘Солидарности’, — имели место на польской земле. Идишская культура — не в меньшей мере польская, чем еврейская. Без евреев Польша немыслима. Польше нужны евреи, — сказал Валенса еврейскому писателю, рожденному в Америке, — а евреям нужна Польша». Филип, мне кажется, я зачитываю тебе кусок рассказа, который ты же и сочинил.

— Жаль, что это не так.

— «Рот, автор „Случая Портного“ и других неоднозначно воспринятых произведений еврейской литературы, называет себя „пламенным диаспористом“. Он говорит, что идеология диаспоризма заняла в его душе то место, которое раньше занимал писательский труд. „Цель моей поездки к Валенсе состояла в том, чтобы обсудить с ним переселение евреев обратно в Польшу после того, как ‘Солидарность’ придет — неизбежно придет — там к власти“. В данный момент писатель находит, что его идеи переселения встречают в Израиле более враждебную реакцию, чем в Польше. Он уверяет: каким бы ядовитым ни был когда-то польский антисемитизм, „намного прочнее и опаснее ненависть к евреям, которой пропитан ислам, — продолжает Рот. — Так называемая нормализация евреев с самого начала была трагической иллюзией. Но ожидания, что эта нормализация расцветет в самом сердце ислама, — еще хуже, чем трагедия: это самоубийство. Как бы зверски ни обращался с нами Гитлер, он продержался всего двенадцать лет, а что такое двенадцать лет для еврея? Настало время вернуться в Европу, которая столетиями была и доныне остается самым подлинным на всем протяжении истории отечеством еврейского народа, колыбелью раввинского иудаизма, хасидского иудаизма, еврейского секуляризма, социализма и т. д. и т. п. Колыбелью сионизма, конечно, тоже. Но сионизм исчерпал свою историческую функцию. Нам пора вернуть в европейской диаспоре нашу первостепенную роль в духовности и культуре“. Рот опасается, что на Ближнем Востоке евреев ждет второй Холокост, и считает „переселение евреев“ единственным способом обеспечить их выживание и одержать „историческую, а также духовную победу над Гитлером и Освенцимом“. „Я не слеп — я вижу все ужасы, — говорит Рот. — Но я присутствую на суде над Демьянюком, этим живым олицетворением преступного садизма нацистов в отношении нашего народа, и задаюсь вопросом: ‘Кто и что должны возобладать в Европе — воля этого недочеловека, убийцы и зверя или цивилизация, которая дала человечеству Шолом-Алейхема, Генриха Гейне и Альберта Эйнштейна? Неужели из-за него мы обречены на вечное изгнание с континента, который питал цветущие еврейские миры Варшавы, Вильно, Риги, Праги, Берлина, Львова, Будапешта, Бухареста, Салоников и Рима?’ Пора, — заключает Рот, — вернуться туда, где нам самое место, где мы имеем все исторические права на возобновление великой европейской судьбы еврейства, оборванной палачами типа этого Демьянюка“».

Так заканчивалась статья.

— Какие у меня блестящие идеи, — сказал я. — Наживу себе кучу новых приятелей в сионистском отечестве.

— Любой, кто прочтет это в сионистском отечестве, — сказал Аарон, — подумает только одно: «Еще один чокнутый еврей».

— Я бы предпочел, чтобы в книге постояльцев в отеле он расписался «Еще один чокнутый еврей», а не «Филип Рот».

— «Еще один чокнутый еврей» — пожалуй, звучит недостаточно безумно, чтобы утолить его мишигас^[5].

Заметив, что Клэр уже не читает газету, а прислушивается к разговору, я сказал:

— Это Аарон. В Израиле какой-то безумец называет себя моим именем и прилюдно выдает себя за меня. — Затем, обращаясь к Аарону, я сказал: — Я говорю Клэр, что в Израиле один безумец выдает себя за меня.

— Ну да, а безумец, несомненно, полагает, что в Нью-Йорке, Лондоне и Коннектикуте один безумец выдает себя за него.

— Либо он ни капли не безумен и четко знает, что делает.

— А что он делает? — спросил Аарон.

— Я не сказал, что я это знаю, я сказал, что он это знает. В Израиле столько людей, знакомых со мной, видевших меня раньше, — как он умудрился представиться израильскому журналисту Филипом Ротом и запросто ускользнуть от разоблачения?

— Кажется, эту статью написала молоденькая девушка, лет двадцати с хвостиком. Вот в чем, наверно, штука — в ее неопытности.

— А фото?

— А фото они нашли в своих архивах.

— Послушай, мне надо связаться с газетой, пока про это не раструбили информагентства.

— А я что-то могу сделать, Филип? Хоть что-то?

— Покамест — нет, ничего не делай. Возможно, мне стоит поговорить с моим юристом, прежде чем звонить в газету. Или лучше пусть мой юрист позвонит в газету. — Но, взглянув на часы, я сообразил, что для звонков в Нью-Йорк час еще слишком ранний. — Аарон, просто погоди, пока я не смогу все продумать и выяснить юридическую сторону вопроса. Я даже не знаю, какие обвинения можно предъявить самозванцу. Вторжение в частную жизнь? Распространение порочащих сведений? Преступное безрассудство? Дает ли персонация^[6] основания для судебного преследования? Что именно он беззаконно присвоил, и как мне остановить его в стране, гражданства которой я даже не имею? По сути, мне придется иметь дело с израильским законодательством, а я еще даже не доехал до Израиля. Послушай, я тебе перезвоню, когда что-нибудь выясню.

Но, едва повесив трубку, я тут же нашел объяснение, которое в чем-то перекликалось с мыслями, обуревавшими меня, пока я ночью ворочался с боку на бок. Наверно, его навеяли слова Аарона, что он словно бы зачитывает мне кусок моего собственного рассказа, и все же для меня эта догадка была лишь очередным дурацким припадком субъективности, попыткой превратить объективное — даже слишком объективное, как вновь подтвердилось — явление в элемент вымышленного мира, который я ввиду своей профессии чересчур хорошо знаю. Да это же Цукерман, подумал я сумасбродно, неумно, в припадке эскапизма, да это же Кепеш, Тарнопол и Портной — все они в одном лице, удрали с печатных страниц и издевательски материализовались, срослись в целостную пародийную факсимильную копию меня. То есть если причина не в хальционе и не в сновидениях, то уж непременно в литературе: словно вне меня не может существовать жизнь, которая в десять тысяч раз невообразимее, чем моя внутренняя жизнь.