Операция «Степь»

– Ребята, миленькие, – взволнованно проговорила Шура. Ее ни капли не смущало, что правая бровь и правый ус свалились – лопнула нитка, и что руки ее, а значит, и лоб, и все лицо были в свекольных пятнах. – Мы встретили Новый год, спели песню елочке. Теперь у нас будет концерт. Кто из вас знает стишок или песенку? Или спляшет? Есть такие? Тот получит подарок. Хотите? Они у нас висят на елке. Это не просто бумажки, это – сахар, хлебушек, вобла… Ну, кто хочет первым заработать подарочек?

Шура мельком взглянула на Женю: та хлопотала возле побледневшей Настеньки – укладывала ее на лавку, подсовывала под голову подушку. Слишком увлеклась девчушка… Устала…

– Кто же хочет заработать сахарку? – улыбаясь, еще раз спросила Шура.

Дети смотрели на нее. Никто не стронулся с места.

– Ребята, кто знает хоть какой-то стишок? – упавшим голосом повторила Шура.

И опять – молчание. Все ждали. Но чего?

– Хорошо, дети… Не будет у нас концерта. Будут просто подарки. Кто первый? Ты, Анюта? Ну, бери, бери с елки, что хочешь.

Стриженая головка Анюты вжалась в плечи.

– Бери, что хочешь! Отрывай нитку! – уже приказала Шурочка.

Девочка, вращая тоненькой шеей, словно боялась, что кто-то из окружающих ей помешает, осторожно протянула пальцы к висящей на ветке бумажке. Шевельнула ее. Бум! Кусочек желтоватого сахара выпал из обертки к ее ногам.

И тотчас Ванек, черноголовый мальчик с пергаментно-желтым лицом, бросился животом на пол и, схватив сахар, сунул в рот.

– Ай! – пронзительно крикнула Анюта и кинулась к нему. Ванек сжался, с хрустом жуя сахар.

– Так нельзя! – крикнула с лавки Женя, все еще успокаивавшая Настеньку. Но что уже мог изменить ее возглас?

Цепная реакция, в одно мгновение охватившая ребят, была непреодолима. Кто молча, кто с визгом, кто с рычанием – все дети, до того смирно сидевшие у стены на лавках, ринулись к елке. Гирлянды и лопаточки посыпались с веток, сосенка рухнула. Набрасываясь на нее всем телом, воспитанники рвали пальцами, хватали ртами, прижимали обеими руками к груди ветки с чекистскими подарками.

– Ребята, не надо! Не надо!! Это все ваше! – кричала Шура. Она пыталась оторвать детей от колючей хвои, но для них не было сейчас ничего важнее, чем завернутые в бумажки с хвостиками кусочки сахара, хлеба и воблы. Голод, который сжимал их за горло столько недель, вдруг крикнул сейчас во весь голос. Ребята уже не могли думать ни о чем другом, кроме того, что сейчас они могут что-то схватить и съесть, и если не успеют, то съест кто-то другой – Нинка, Васька, Клавка…

В смятении оттаскивали Шурочка и Женя детей от елки. А те судорожно цеплялись за подарки, совали их вместе с бумажками в рот, вырывали из зубов, со злыми слезами били друг друга по лицу, по голове стиснутыми кулачками…

Чекисты, прибежавшие на зов Жени, растащили исцарапанных, с разбитыми носами, по-звериному ожесточившихся ребятишек. Хлюпали, подвывали оставшиеся на лавках среди подушек Венечка, Шараф и Настя, не сумевшие принять участие в жестоком дележе подарков. Плач, злые возгласы, истерические крики наполняли комнату, где лежала поверженная, раздавленная, растерзанная елка.

Через час-полтора, когда заведующая и воспитательница детдома Самгубчека успокоили и уложили в постели воспитанников, а чекисты ушли на дежурство, в особняке опять стало тихо. Время мертвого часа, ввиду исключительных обстоятельств, наступило сегодня раньше – не после обеда, а до него. Тишина не была абсолютной: порой кто-то из воспитанников нервно всхлипывал. Впечатлительная Настя шепотом приговаривала что-то в подушку, постанывал Веня.

Уложив детей, Шура и Женя молча стояли у открытой двери, от которой железная лестница сбегала на первый этаж к парадному.

– Дуры мы дуры, – глухо сказала Женя. – Нет нам прощения за такое… Искалечили детей… Не могу!..

Шурочка прижалась грудью к ее плотному плечу.

– Женечка, милая… Они чудные, они добрые. – Голос Шуры задрожал, готов был вот-вот сорваться на рыдание. – Это не они… Это смерть из них вырвалась наружу… Как у Метерлинка… Теперь им станет лучше, Женечка, вот увидишь.

Сурикова резко повернулась, взглянула ей в лицо. Сухие глаза глядели неподвижно.

– Умру! Сдохну! Но дети наши… – Она сглотнула застрявший в горле комок. – Они будут детьми… Спасибо тебе, Шура… – И она, по-бабьи громко всхлипнув, уткнулась в мокрую от слез щеку Ильинской.

Так и проплакали, пока не стали пробуждаться дети…

Красавица Алена

Мишка наслаждался жизнью на полную катушку. Из станицы Красноярской выехали с рассветом, и хотя через тракт мела лишь поземка, а отдохнувший за ночь верблюд шагал как никогда бодро, все же безостановочно отмахать тридцать верст при ядреном морозе не мед. В станице Горской дом, свободный от постоя серовских конников, нашелся не сразу. Зато теперь, когда нашли, пожаловаться было не на что. Жирная баранья похлебка обжигала рот, куски соленой рыбы розовели, оттаивая. А хлеб!.. Он был из настоящей пшеницы, без всяких примесей, и еще хранил тепло русской печи. Рука так и торопилась за следующим куском.

Не худо, видать, живут эти уральские казаки – именно эти, Ивановы, что так охотно приютили самарского коробейника. Оно, конечно, неизвестно, как на гостей поглядел бы хозяин, будь он дома. Но вернется Викентий Иванов только к вечеру: сегодня почти все казаки Горской багрят на Урале рыбу. По дороге, в нескольких верстах от станицы, Мишка с Байжаном заметили на хорошо окрепшем льду реки-кормилицы шевеление десятков, а то и сотни черных человечков. Багры рассмотрел Байжан: слух у него кошачий, а глаз, как у орла.

Горница была жарко натоплена, кизяков Ненила Петровна не пожалела. В избе не как у крестьян в родном Старом Буяне. Через всю горницу бегут тканые цветные дорожки, у кровати такие же коврики-кругляши. Комод новый, на нем зеркало, и, хотя у стен обычные лавки, к столу приставлены четыре венских стула. На одном из них сидит закусывающий купец Ягунин. Пиджак повешен на спинку стула, косоворотка расстегнута. Лоб и нос Мишкины мокры от пота, в животе тяжесть, а рука все сует да сует деревянную ложку в миску с похлебкой. «Вот уж, правда, из голодной деревни», – думает о себе с неодобрением Мишка и двумя пальцами берет с тарелки кусок балыка потолще.

Зато Алена не осуждает его. Радуется, что заезжий белобрысый парень ест с таким смаком. Мать убежала по соседям – разнести весть о торговце самонужным товаром. Наконец-то заглянули, слава богу, и в их дыру! Скоро в горницу набьются бабы и мужики и Мишка начнет с ними – не как раньше, уже безо всяких стеснений и краснений – деловитый и говорливый торг. Позавчера в Калмыковске Байжан освободил арбу от продуктов. На этот раз они наменяли фунтов сто рыбы – соленой, копченой, вяленой. Взяли и немного икры. К ней привык-таки за время долгой дороги Ягунин. Только вот без хлеба шла она туго.