Опергруппа в деревне

Во-первых, Шмулинсон умудрился подключить ко всему проекту недоверчивого Еремеева, и они коллективно по ночи клеили листовки «прелестного» содержания. В смысле то, что должно было «прельстить» среднестатистического лукошкинца…

«Свободу прессе!» (кому, какой, зачем – не понятно, но работает).

«Свободу трудовому народу!» (работает всегда, везде и по-любому).

«Деньги богатых – бедным!» (с какого бодуна, почему и как – без разницы, людям нравится).

«Народ – задумайся!» (вообще-то несколько затёрто, но до сих пор как-то функционирует).

Листовки Абрам Моисеевич писал собственноручно, налепили всем отделением, наутро сами же делано возмущались, но срывать не позволяли, дали повисеть до вечера. Грамотные читали сами, остальным наши же парни и разъясняли. Вечером Шмулинсона доставили к царю. Вышел он оттуда уже профинансированным «за муки и радение к Отечеству», а утром сегодняшнего дня неизвестные подбросили ему в окно кошелёк с двумя рублями. После короткого спора портной-гробовщик признал, что все пять. Думаю, если бы было время, я бы его и на все десять раскрутил, масоны платили щедро.

А к нам в деревню он прибыл с докладом, уточнить дальнейшие планы, скорректировать совместные действия, заключить договора на бесперебойные яичные поставки и выяснить насчёт «акта возмездия…». Здесь я сделал правильную расстановку приоритетов, заткнул фонтан Абраму Моисеевичу и переключился на Митьку. Пора, пора, итак, что у нас тут?

* * *

…А тут у нас, наверное, около двух третей местных жителей обступило дом вдовы Лобовой, из-за ворот раздавался истошный вой, а сама гражданка Марфа Петровна сидела почему-то на крыше в обнимку с закопчённой трубой. Местные тётки интерпретировали её сидение по-своему:

– Говорят, чё дьяк-то городской на неё с насилием побежал. Вот она, аки кошка от кобеля, вверх-то и взлетанула! Дура баба, рази ж в её годы кто от такого счастья прячется? Эх, мне б энтого насильника в рясе, а то уже четвёртого мужа хороню… Зато от исполнения долгу супружеского ни один не отвертелся!

– А куды сын ейный смотрел?! Небось тока званием милицейским похваляться горазд, а как родную маменьку под венец спроворить, так и упустил дьяка! Ан нет… визг-то, поди, не Митькин будет. Молодец парень, видать, крепко отцу новому руку пожимает. Под такими-то пытками любой женится…

– Бабы, а может, он и не хотел? Может, и в мыслях не было? Может, он вообще до женщин не охочий? Может, ему посочувствовать надо? Может, на волю отпустить? А там уж на перегонки, кто поймает, та его и… того!

Милые женщины в деревне, простые и общительные, аж сердце не нарадуется. Хотя что с них взять – мужики в дефиците, пьянка – норма жизни, культурные начинания на нуле, все праздники – в обнимку с самогоном, а о тяжёлой бабской доле ещё Некрасов написал. Или, правильнее сказать, напишет… А с другого конца улицы уже залихватски неслись новые экспромты местного барда-частушечника:

Что ни поп, да то и батька!Говорила сыну мать.Сын загнал её на крышу,И не хочет понимать…Митьке-то, что поп, что дьяк– Не даёт любить никак!

Ах вот она в чём причина. Сексуальные домогательства к ближайшей родственнице младшего сотрудника лукошкинского отделения милиции, даже при всём либерализме нашей царицы Лидии, потянут лет на пять каторги. Есть шанс прищучить дьяка! Ну хоть попугать чуточку…

– Добрый день, Марфа Петровна-а! – как можно громче проорал я, козырнув ей на крышу.

– Ой, да что ж это, прости меня господи? – Всплеснув в деланом изумлении руками, она едва не сверзилась вниз. – Сам сыскной воевода в гости пожаловал, а я-то, как дура, трубу печную в обнимку держу. Мой грех, моя беда, мне и ответ держать… Люди-и!

– Не надо, – попробовал протестовать я, почуяв, куда ветер дует, но меня не услышали. Марфа Петровна отважно встала в полный рост и, рукоплеща юбками на ветру, изобразила народу речь:

– Люди-и! Судите меня, вдову честную, бабу порядочную, соседку добрую, подругу верную… А уж ежели кому какое зло сотворила, руку там сломала али овин снесла, так за то и прощения молить буду, и на Страшном суде ответ держать! Ныне же скажу прилюдно…

– Где ваш сын? – успел выкрикнуть я, пока она держала паузу по Станиславскому.

– Сын… где сын… сынок мой единственный, – демонически захохотали с крыши, причём с таким глубоким трагизмом, что пара тёток невольно перекрестилась. – Нет у меня сына ноне, есть – милиционер! Чин служебный, богатырь законопорядочный, сердца не имеющий… Родную маменьку ужо небось в третий раз перед всем селом на людях позорящий. Выйди, неслух, покажись гражданину участковому! Вот хоть он-то, поди, тебя пристыдит по-начальственному…

Ворота открылись практически сразу, но не полностью. В узкую щель выглянула красная Митькина физиономия, мокрая от трудового пота.

– Здравия желаю, Никита Иванович! Чего надо несрочного? А то я уж больно занят сейчас…

– В дом пустишь? – прямо спросил я.

– Нет, – столь же честно ответил он. – Боюсь, вы вмешиваться начнёте, а у нас тут дело узкое, семейное, служебного расследования не требующее.

– Тогда почему у тебя за забором дьяк орёт? – не уступал я.

– Кто орёт, это кто тут орёт?! Щас вернусь, да как дам по сусалам, чтоб людей не дивил… Разорался тут… Я скоренько, Никита Иванович, дожму его только. До свиданьица вам…

– Митя, а маму твою кто на крышу загнал? – Сунув ботинок в щель ворот, я попытался усилить напор. Мой напарник тяжко вздохнул, кинул быстрый взгляд вверх и призадумался…

– Никита Иванович, вот, помнится, мы с собой в телеге пищаль стрелецкую привезли. Вы б за ней сбегали по дружбе, а? В единый миг маму дорогую с трубы снимем, не промахнёмся ежели…

– Открыть дверь, младший сотрудник Лобов! – не своим голосом взревел я, потому что эта семейка меня уже достала. Но над ухом тихо раздался укоризненный голос Абрама Моисеевича:

– И шо ви так разоряетесь? У вас одно горло, простудите гланды, не сможете петь, и вам станет грустно. Пустите меня, мы таки сумеем договориться. По-крайней мере двое участников конфликта – всё ещё вменяемые люди.

Я махнул рукой и отступился.

– Димитрий, – проникновенно, но не повышая голоса, обратился к воротам Абрам Моисеевич. – Димитрий, откройте, это таки я. Ви можете не пустить в дом любимого начальника или друга детства; можете отказать в аудиенции надоедливой соседке и перенести встречу с проверенным партнером по делам; ви вправе не слушать никого и даже родимую маму (шоб она так и сидела там, где ей удобно, разгоняя ворон), но… Вслушайтесь, Димитрий, таки я говорю – но!