Опора трона

Лицо у Сеньки стало серьезным, даже суровым. Он коротко кивнул.

— Понял, Ваше Императорское Величество. Не сумлевайтесь. Ежели что — не дрогнет рука.

— Вот и добро, — я облегченно выдохнул. — Место тебе укажут мои люди. В кустах засядешь, на нашем берегу. И чтоб никто тебя не видел. Винтовку пристреляй хорошенько, чтоб бил без промаха. От тебя, Сенька, может, вся судьба России зависеть будет. Не подведи.

— Не подведу, Государь! — твердо ответил егерь, и в глазах его я увидел ту самую стальную решимость, которая и отличает настоящего воина от простого солдата. — Живот положу, а приказ ваш выполню.

«Дай-то Бог, чтоб до этого не дошло», — подумал я, глядя на этого молодого парня, на чьи плечи ложился такой тяжкий груз. Но в этой проклятой реальности, где каждый день приходилось бороться за жизнь и за будущее России, другого выхода я не видел. Доверять можно было только самым проверенным. И самому себе.

* * *

Солнце уже поднялось высоко, когда моя лодки достигла плота, сиротливо покачивавшегося на мутных спокойных водах Оки. С того берега, где чернели ряды румянцевских полков и виднелись желтые доломаны нижегородских гусар, отчалила такая же лодка. Первым на плот запрыгнул молодой круглолицый полковник, сопровождающий генерал-фельдмаршала. Подал ему руку. Граф Петр Александрович Румянцев-Задунайский, прямой как трость, несмотря на свои шестьдесят с лишним, ступил на дощатый настил. Лицо его, суровое и обветренное, не выражало ничего, кроме холодной решимости. Рядом — патриарх Платон, в простом монашеском облачении, с крестом на груди, печально взирающий на нас. Все повторялось, как и во время первой встречи. Даже ветер пропал полностью. Тишина!

Переговоры, как и в прошлый раз, сразу пошли на повышенных тонах. Румянцев был неуступчив, словно скала. Обвинял меня во всех смертных грехах — в самозванстве, в казнях лютых лучших людей, в разжигании братоубийственной войны, в разорении державы. Я, в свою очередь, не оставался в долгу. И неудачную попытку нападения на мою ставку припомнил, и клеймил крепостничество, продажность екатерининских вельмож, указывал на то, что сам народ восстал против невыносимого гнета. Предлагал сложить оружие.

— Вы, граф, ведете на убой русских солдат, защищая власть, отлученную от Церкви! — гремел я. — Опомнитесь! К чему это кровопролитие? Неужто не видите, что правда за нами, за народом?

— Правда за законной государыней и за порядком! — отрезал Румянцев. — А вы, сударь, несете лишь хаос и анархию! Ваши «вольности» обернулись грабежами и насилием!

Патриарх Платон горестно вздыхал, пытался вставить слово, призывая к миру и христианскому смирению, но его тихий голос тонул в нашей яростной перепалке. Я чувствовал, как подкатывает знакомая волна бессильной злобы — ну как, как достучаться до этого солдафона, как заставить его увидеть очевидное? Он ведь не глуп, но присяга, долг, въевшаяся в кровь привычка подчиняться…

— Мы превосходим вас в огневом бое и разведке, ваша армия разбегается, с провиантом уже проблемы, — воззвал я к его профессионализму.

Тщетно.

И тут, в самый разгар нашего спора, когда, казалось, все аргументы исчерпаны и впереди лишь лязг стали, с того берега, где стояли правительственные войска, донесся отчаянный крик. Один, другой, потом целый хор голосов, в которых смешались ужас, растерянность и… что-то еще, чего я сразу не разобрал.

— Государыня!.. Государыня-матушка!.. Погибла!..

Крик был настолько громким и отчетливым, что его услышали и на плоту. Мы с Румянцевым замолчали, как по команде, уставившись на тот берег. Там, у самой воды, метались какие-то люди, размахивали руками.

Первая моя мысль была — провокация! Хотят выманить меня, отвлечь. Но что-то в этом крике, в этой сумятице на том берегу было неподдельное. И тут меня пронзил холодный пот. Сенька! Пименов! Он же там, в кустах, с пристрелянным карабином. А ну как он, не разобравшись, решит, что это сигнал к атаке? Что покушение началось? И…

Я похолодел и закрыл своим телом генерал-фельдмаршала. Сердце ухнуло куда-то вниз. Если он выстрелит сейчас, если убьет Румянцева… Все! Конец переговорам, конец надеждам на мирный исход. Начнется такая резня, что… Я судорожно пытался вспомнить, достаточно ли четко я ему все объяснил, понял ли он приказ правильно. Кажется, понял. Но в такой суматохе…

Румянцев тоже стоял, как громом пораженный. Лицо его, только что гневное и решительное, вдруг осунулось, побледнело. Он смотрел на своих солдат, на эту непонятно откуда взявшуюся панику, и, казалось, не верил своим ушам.

— Что… что это значит? — прохрипел он, поворачиваясь к патриарху, словно ища у него ответа или подтверждения.

Платон, бледный, но собранный, осенил себя крестным знамением.

— Похоже, граф, до нас донеслась весть великая и страшная, — с тоскою отозвался патриарх.

Я молчал, напряженно вглядываясь в прибрежные кусты на нашей стороне, где должен был сидеть Сенька. Ни выстрела. Ни движения. Слава Богу! Кажется, пронесло. Парень оказался не только метким, но и с головой. Не поддался панике, не начал палить без разбору.

Тем временем на том берегу сумятица нарастала. Какие-то офицеры на конях метались, призывно махали начальнику руками.

Румянцев, казалось, на мгновение потерял всю свою генеральскую выправку. Он обхватил голову руками, произнес:

— Не может быть… Этого не может быть…Я не верю! У династии нет наследника…

— Граф, — мягко сказал Платон, подходя к нему. — Примите сию весть со смирением. Пути Господни неисповедимы. Видимо, так было угодно Ему.

Румянцев поднял на него отсутствующий взгляд.

— Что же… что же теперь будет? — спросил он растерянно, и в голосе его уже не было прежней стальной уверенности.

Я понял, что это мой шанс. Шанс, который нельзя упускать.

— Вы служите России, граф, — сказал я твердо, подходя к нему. — Как и я. И сейчас, когда той, что разделяла нас, нет, не время для вражды. Время подумать о будущем страны. О народе, который ждет от нас мира и порядка. И о врагах за границей, которые только и ждут своего часа, чтобы в нас вцепиться.

Румянцев медленно поднял на меня глаза. В них уже не было прежней ненависти, только растерянность и глубокая, всепоглощающая усталость. Он долго смотрел на меня, словно впервые видя. Потом тяжело вздохнул.

— Мне… мне нужно время, — произнес он глухо. — Мне нужно подумать. И… узнать подробности. Убедиться…

— Возьмите бумаги! — не терпящим возражения тоном ответил я.

Сопровождавший меня Никитин тут же вытащил из-за обшлага мундира плотно набитый конверт. Передал его полковнику. Тот принял, без отнекиваний и не спрашивая у шефа разрешения.

— Что там? — вяло поинтересовался Румянцев.

— Мои условия. Более чем почетные, смею заметить.

— Ознакомлюсь.

Он встал, нетвердой походкой подошел к краю плота.