Опора трона

Платон вздохнул, и в его глазах мелькнула боль.

— «Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божиими», — снова процитировал он Евангелие. — Государь, я не судья ни тебе, ни Румянцеву. Сердце мое болит о каждом погибшем христианине, о каждой слезе материнской. Но если есть хоть малая возможность остановить кровопролитие, разве не должны мы ею воспользоваться?

— И что же вы предлагаете, Ваше Святейшество? — я внимательно посмотрел на него. Он явно что-то задумал.

— Позволь мне, государь, отправиться в ставку генерал-фельдмаршала Румянцева. Позволь мне говорить с ним от имени Церкви, от имени народа русского, жаждущего мира. Я попытаюсь убедить его, что дальнейшее сопротивление тебе бессмысленно и приведет лишь к новым жертвам. Я предложу ему переговоры. Честные переговоры, на которых можно будет найти решение, приемлемое для всех.

Я задумался. Отправить патриарха к Румянцеву… Это сильно. И могло иметь непредсказуемые последствия. С одной стороны, это могло быть воспринято как моя слабость. С другой — как демонстрация миролюбия и готовности к диалогу. И кто знает, может, Румянцев, человек неглупый и, как говорили, не чуждый некоторого благочестия, прислушается к голосу Церкви? К тому же, сам факт таких переговоров, если о них станет известно, может вызвать брожение в его армии. Солдаты, узнав, что их ведут на войну, которой можно избежать мирным соглашением, могут и взбунтоваться. Рискованно, но… соблазнительно.

— Вы верите, что он станет вас слушать? — спросил я.

— Я верю в силу слова Божьего. И в то, что даже в самом закаленном сердце воина есть место сомнению и состраданию. Я готов рискнуть. Ради мира.

— Хорошо, Ваше Святейшество, — я принял решение. — Я даю вам свое согласие. Но при одном условии. Переговоры, если Румянцев на них пойдет, должны состояться на нейтральной территории. И безопасность ваша и его должна быть гарантирована обеими сторонами.

Платон заметно оживился.

— Это разумно. Я сам хотел предложить нечто подобное. Река Ока… она разделяет ныне ваши силы. Быть может, на плоту, посреди реки, и встретятся два военачальника? Под сенью креста и с моим смиренным посредничеством.

— На плоту… — я усмехнулся. — Весьма символично. Как два древних князя, решающих судьбы своих дружин. Что ж, пусть будет плот. Когда вы готовы выехать?

— Хоть сегодня. Нельзя терять ни дня.

— Договорились. Через двое суток, на рассвете, на Оке, напротив Серпухова. Я обеспечу вашу переправу и безопасность со своей стороны. Оповестите Румянцева. И да поможет вам Бог, Ваше Святейшество.

Платон перекрестил меня.

— И тебе, государь, да сопутствует мудрость и милость Господня.

Когда Платон вышел из шатра, на душе у меня было странное чувство. Смесь надежды и тревоги. Я сделал шаг, который мог изменить ход войны. Но в какую сторону — покажет лишь время. И Ока.

Глава 3

Два дня пролетели в лихорадочной подготовке и тягостном ожидании. Гонцы от Платона вернулись с известием — Румянцев, после некоторых колебаний и совещаний со своими генералами, согласился на встречу. Условия были приняты. Охрана на обоих берегах Оки была усилена, любые передвижения посторонних строго запрещены. Люди Румянцева выставили вдоль своего берега отряды кавалерии — кирасиры, драгуны, гусара-нижегородцы в приметных желтых доломанах и днепровские казаки из Донецкого пикинерного полка. Мои «орлы» из команды Савельева, мастера тайных дел, прочесали на нашей стороне все окрестные леса и перелески, дабы исключить любую возможность засады или провокации со стороны противника. Сам я почти не спал, прокручивая в голове возможные сценарии переговоров, подбирая слова, которые могли бы достучаться до сердца старого вояки. В успех я верил мало, но даже малейший шанс стоил того, чтобы за него ухватиться.

И вот, туманным рассветом, когда первые лучи солнца едва пробивались сквозь влажную дымку, на середине Оки, медленно покачиваясь на свинцовой воде, застыл удерживаемый якорями большой, наскоро сколоченный плот. Посреди него — простой деревянный стол и две скамьи под нарядным белым тентом с кокетливыми рюшками, совершенно лишним в данных обстоятельствах. С нашего берега к плоту шла лодка со мной и Никитиным. От противоположного, занятого румянцевскими войсками, двигалась такая же, с генерал-фельдмаршалом и его полковником-адъютантом. Патриарх Платон, в простом монашеском подряснике, уже был на плоту, встречая нас. Его лицо было сосредоточенно-печальным.

Граф Петр Александрович Румянцев-Задунайский. Я видел его портреты, читал о его победах. Но живьем… он производил еще более сильное впечатление. Высокий, несмотря на свои шестьдесят с лишним лет, все еще статный, хотя и несколько сутулый под грузом прожитых лет и военных кампаний. Лицо — пухлое, обветренное, изрезанное морщинами, нос с горбинкой, глаза — острые, пронзительные, цвета стали, смотрели тяжело, изучающе. На нем был темно-зеленый генеральский мундир, без лишнего золотого шитья, но с орденом Святого Андрея Первозванного на голубой ленте через плечо и звездой этого же ордена на груди. Белые штаны в обтяжку. В руке генерал-фельдмаршал держал простую поярковую офицерскую треуголку. Он первым ступил на плот, и доски под его тяжелыми высокими сапогами с позолоченными шпорами скрипнули.

Мы сошлись у стола. Рук не пожимали и не кланялись. Платон осенил нас крестным знамением.

— Да благословит Господь сию встречу и да направит Он ваши сердца к миру и согласию, — произнес он тихо. После чего, сошел в мою лодку, сел на корме. Не хочет вмешиваться. И правильно.

Первым нарушил молчание Румянцев. Голос его был глухим, чуть хрипловатым, но властным.

— Итак, именующий себя Петром Федоровичем, — начал он, не глядя на меня, а скорее на противоположный берег, где виднелись мои войска. — Вы желали говорить со мной. Я слушаю. Хотя, признаться, не вижу предмета для переговоров между законной властью и… бунтовщиками-самозванцами.

Я усмехнулся. Начало было ожидаемым.

— Граф, мы оба знаем, что «законная власть» ныне весьма сомнительна, особенно после того, как сама Церковь отлучила бывшую императрицу. А что до бунтовщиков… то весь русский народ, стонущий под ярмом крепостничества и произвола, можно назвать бунтовщиками. Я лишь возглавил его справедливую борьбу за свободу. И победы моей армии, взятие сначала Оренбурга, потом Казани с Нижнем и наконец, Москвы, поддержка народа — лучшее тому доказательство.

Румянцев медленно повернул голову и вперил в меня свой стальной взгляд.

— Победы, добытые кровью мирных и обманом? Поддержка, купленная пустыми посулами и разжиганием самых низменных чувств у черни? Вы принесли на русскую землю хаос, разорение и братоубийственную войну, сударь. И вы смеете говорить о справедливости?!

— Именно о ней, граф! — я повысил голос. — О той справедливости, которой народ был лишен веками! О праве на землю, на вольный труд, на человеческое достоинство! Вы же, защищая прогнивший порядок, ведете солдат на убой, заставляя их проливать кровь своих же братьев. Я знаю, граф, что в вашей армии не все гладко. Солдаты не хотят воевать. Они бегут. Сотнями. Ко мне, к тем, кого считают своими. Потому что понимают, на чьей стороне правда.

Лицо Румянцева окаменело. Желваки заходили на скулах.

— Мои солдаты верны присяге и долгу, самозванец! А дезертиры и предатели будут наказаны по всей строгости военных законов! Вы же… вы развратили народ, выпустили на волю самые темные инстинкты толпы. Ваши «вольности» обернулись грабежами, убийствами, насилием. Вы залили страну кровью, и это кровь на ваших руках! Знаете, как вас называют в войсках, да и по всей России, те, кто еще не потерял разум и совесть? Антихрист! Сатана, пришедший погубить Русь!