Опоздавшие к лету

– Отец, – спросил Андрис, – как звать-то вас? Не спросил до сих пор, извините.

– Петером звать, – сказал старик. – Так и зовите: Петер. Я люблю.

– Хорошо, – сказал Андрис. – А меня – Андрис.

– Вот и познакомились, – сказал старик. – А это дочка ваша?

– Нет, – сказал Андрис и помедлил. – Жена.

– Молоденькая, – уважительно произнес старик. – А моя-то даже постарше меня была. Во-от… – он хотел сказать, наверное, что-то еще, но не сказал, только вздохнул глубоко.

За окном неуверенно светлело, и сквозь брызги на стекле можно было видеть голые, воздетые к небу ветви деревьев и в сумраке между стволами – кресты, кресты, кресты, простые и восьмиконечные, низкие оградки могил и дальше – нечеткие, размытые дождем фигурки людей, с зонтами и без зонтов, идущих к церкви. Ночью Андрис помог старику таскать дрова, чтобы протопить там печи. Он впервые был в православной церкви – надо сказать, и в католических-то храмах он был за свою жизнь раз десять, не больше. В глубине души он был убежден, что если Бог и есть, то общаться с ним следует один на один, вдали от посторонних, даже доброжелательных, глаз. Гулкость и полутьма, светлячки горящих лампад, забытые запахи и странное чувство: будто струи воздуха мягко, но настойчиво ощупывают лицо, – только усилили его тревогу, ему захотелось выйти скорее наружу – и вдруг на выходе он перехватил чей-то взгляд. На него смотрела икона. Богородица с младенцем Христом на руках. Это он разглядел позже – младенца, и икону в целом, – а в первый миг он видел только глаза, до безумия знакомые и полные такой печали и отчаяния, что он задохнулся. Стоял перед иконой и не знал, что ему делать. Не мог перекреститься – было бы фальшиво. И не мог уйти просто так. Богородица смотрела ему в глаза – сделай хоть что-нибудь… тогда он выпрямился, бросил руки по швам, по-офицерски отдал честь коротким поклоном, повернулся налево кругом и вышел, не оглядываясь. И только несколько минут спустя, когда холодный воздух, как нашатырь, проник до самого затылка, просветляя голову и подтягивая мышцы, он понял – вспомнил – и остановился: у Богородицы на иконе были глаза Марины.

– Может быть, еще попробуете позвонить? – предложил старик.

– Нет смысла, – сказал Андрис – Все равно сейчас туда поеду.

Ночью старик отпер ему какое-то служебное помещение в церкви, там был телефон. Но все известные Андрису номера в Управлении были заняты, а телефон для оперативной связи вел себя странно, и Андрис решил не рисковать.

– Понятно, понятно, – закивал головой старик. – Что же все-таки происходит в городе? Не знаете или не скажете?

– Да… не то чтобы совсем не знаю, а уверенности нет. Смешалось все – леваки, наркомафия, еще кто-то… каша, в общем. Совершеннейшая каша.

– Каша с мясом, – проворчал старик. – Я понимаю – война была… Хотя – вру. Чего я там понимаю.

– Э-э… Петер, – позвал Андрис – Могу я вас попросить об одолжении?

– Попробуйте, – сказал старик.

– Вот эту мою сумку вы не могли бы спрятать получше? Так, чтобы никакая собака не нашла?

– Вас хотят искать с собаками? – удивился старик.

– Ну, в крайнем случае…

– Хотите добрый совет? – спросил старик.

– Хочу.

– Не оставляйте у меня ничего, – он нахмурился вдруг и засопел. – Недоброе это дело. Я не за себя боюсь, не подумайте – что мне, семьдесят восемь уже… Видно, судьбу я прогневил в свое время – не уберег… в общем, очень важное я не уберег, прошляпил… И вот с тех пор – приходит кто-нибудь, просит спрятать или просто на сохранение отдает – и все… и не приходит… и не своей смертью. Вроде как меченый я. И не догадывался – до последнего случая, тогда уж и от самого вот на столечко прошло… как уцелел, не понимаю…

– Да, – сказал Андрис, – на таких условиях отдавать не стоит. Спасибо, что предупредили.

– Вскипело, – сказал старик. – Сейчас мы…

Он снял с полки большой глиняный чайник, насыпал туда горсть заварки и залил кипятком.

– Марина, – позвал Андрис. – Просыпайся.

– Я не сплю, – сказала Марина. – Я вас слушаю. Дождь?

– Дождь.

– Значит, и собаки нас не найдут…

– Верно. Давай, ты здесь останешься? Петер, вы ее приютите?

– Какой может быть разговор…

– Нет-нет. Я пойду с тобой. Если ты пойдешь, то и я пойду. И вообще… А по дороге я расскажу тебе одну вещь, которую узнала вчера. И всё.

– Неизвестно, что в городе.

– Это неважно.

– Что с тобой?

– Я расскажу. Будем идти, и я расскажу.

– Вы пейте, – сказал старик, – вы пейте…

– Скажите, – Марина обернулась к нему. – А то, что вам отдавали на сохранение – оно так у вас и?..

– Да, – сказал старик.

Между деревьями видны были дома предместья: красные двух – и трехэтажные коттеджи. Упавшие листья еще не потеряли упругости, и капли дождя выбивали на них костяную дробь. Марина стояла, закинув руку за голову и опершись локтем о ствол березы. Волосы ее были мокрые. Широкий рукав брезентового дождевика старика Петера задрался выше локтя, и вода, наверное, стекала внутрь… «У вас будет хороший повод вернуться сюда», – сказал он, заставляя Марину надеть дождевик. Хороший повод, подумал Андрис, и слова закружились: хороший повод, хороший повод… Пусто, пусто, пусто. Надо же так…

– Марина, – сказал он вслух. – А может быть, они тебя обманули?

– Нет, – сказала она, не оборачиваясь. – Все совпадает. Все совпадает – все совпа… все действительно совпадает: у него взяли волосы, и уже через несколько часов там знали, какой именно из стандартных феромонных «коктейлей» будет для него наиболее привлекательным; у нее волосы брали раньше, и не один раз, и Дан ею попользовался всласть – пока она ему не надоела; но об этом она узнала только вчера, когда они решили поиздеваться над ней; а тогда она, конечно, думала, что все это обычно, естественно, и не подозревала ни о чем, и рассказала Дану о своем чудесном спасении, и Дан узнал в спасителе того человека, которого надо было взять под контроль, и они живо переиграли: вместо претендентки из их рядов они решили использовать ее, и, когда они пили шампанское, Дан их «обвенчал» – так это называлось; но потом им пришлось ждать целые сутки, пока не случилось всего, что должно было случиться – без этого эффект неполный, и могло сорваться… они рассчитывали, что смогут теперь вертеть им, как собака хвостом – как, скажем, вертели профессором Радулеску… да, подумал Андрис, тут они просчитались, тут у них передозировочка вышла, не подумали они, что воспламененный старый пень начнет прошибать стены… Марина, хотел сказать он, наплевать нам на них, что изменилось? – но изменилось все, и он это понимал… Марина, я полюбил тебя еще до… – А я тебя?.. Все, все изменилось и стало холодным и чужим, когда где-то глубоко, в самом тайном и запретном, покопались ловкие грязные пальцы – душа залапана, подумал он, и это было самым точным – ощущение грязи, испакощенности там, где этого просто не могло быть…

– Пойдем дальше, – сказал Андрис.

Марина не ответила, молча оттолкнулась от березы и по тропе пошла в сторону домов. Тропа была узкая, и Андрис не мог ее обогнать, чтобы заглянуть в лицо.

Все машины проверяли, перед шлагбаумом выстроилась очередь – часа на два. Водитель «фольксвагена» вполголоса, но отчетливо ругался, что не стоило рисковать головой и машиной из-за вонючей полусотни. Ждать больше было невозможно, и Андрис выбрался под дождь, сцепил руки на затылке и пошел к посту. «В машину! – заорал ему офицер. – Немедленно в машину!» Андрис продолжал идти, хотя на него уставились три автоматных ствола. Он остановился в шагах трех от офицера – совершенно осатаневшего спецназовского капитана – и, не опуская рук, сказал:

– Меня зовут Андрис Ольвик. Сообщите обо мне начальнику полиции.

– Шеко! – позвал капитан; из-за его спины выступил капрал с рацией на поясе. – Запроси про него.

Капрал забормотал в микрофон позывные, ему ответили. Капрал сообщил, что на пост шестьдесят четыре вышел некто, называющий себя Андрисом Ольвиком, и потребовал доложить о себе начальнику полиции. Ждите, сказала рация. Через минуту раздался сигнал вызова.

– Да, – сказал капрал. – Да, – он посмотрел на Андриса, очевидно сравнивая его с теми приметами, которые ему сообщили. – Да. Возьмите микрофон, – сказал он Андрису.

– Это ты, что ли? – совсем рядом и почти без помех спросил Присяжни. – Ну-ка, скажи пароль!

– Реджифьер девяносто один, – сказал Андрис.

– Соображаешь! – сказал Присяжни и коротко хохотнул. – Всегда умный был. Но за эту ночку я тебя еще вздую.

– Как в городе?

– Получшело. Потом расскажу. Ты на чем?

– Нанял машину.

– Ну, приезжай, тут есть о чем поговорить. Да, у тебя-то получилось?

– Получилось. Все нормально.

– Давай, жду. Передай микрофон начальнику поста.

– Да, слушай: там в подвале этого самого семнадцатого общежития заперты двое, один из них – Любомир Станев.

– Знаем уже, – сказал Присяжни. – Мы тоже не зря в школу ходили. Он сейчас у Бурдмана в кабинете сидит – беседует, понимаешь…

– Взяли, значит?

– А то как же! Ладно, отключайся. Все потом.

– Вас, – сказал Андрис капитану и подал ему микрофон.

Убитых и раненых выносили из огня, бросали прямо на асфальт и бежали за теми, кто еще оставался в здании – зная, что вынести всех все равно не успеют. Пожар разгорался, верхние этажи были отрезаны. Кто-то бросался из окон, кого-то успели снять по лестницам пожарных машин. Отрезан был подвал – взрывом перекосило и намертво заклинило стальную дверь. Из-за двери несся вой. Началась беспорядочная пальба – в огне рвались патроны; потом рвануло еще, и дверь арсенальной камеры выбило метров на сорок – как раз на лежащих, дробя и калеча… Присяжни, с иссеченным лицом, весь в крови, своей и чужой, руководил эвакуацией, пока не упал – его отнесли чуть в сторону и стали перевязывать. Через несколько минут он умер. Перед воротами во внутренний двор Управления зиял провал, и из него с ракетным ревом рвался в небо огненный столб. Время от времени порывом ветра его наклоняло над площадью, и тогда становилось нечем дышать и волосы скручивались от жара. Несмотря на такой мощный отток, часть газа из магистрали поступала в здание, пожар разгорался, наконец, огонь потек из дверей. Все было кончено. Андрис остановился. Все стояли и смотрели на семиэтажную башню, пылающую, как деревянный ящик. Все было кончено.