Оппенгеймер. Триумф и трагедия Американского Прометея

В это время Роберт готовился стать отцом. Ребенок родился 12 мая 1941 года в Пасадене, где Оппенгеймер по обыкновению проводил весенний семестр в Калтехе. Мальчика назвали Питер, однако Роберт немедленно дал ему озорное прозвище — Пронто. Китти в шутку говорила друзьям, что мальчик весом в три с половиной килограммов родился недоношенным. Роды выдались тяжелыми, сам Оппенгеймер той же весной заболел инфекционным мононуклеозом. Однако к июню оба достаточно пришли в себя, чтобы пригласить чету Шевалье в гости. Последние приехали в середине июня и провели со старыми друзьями целую неделю. Хокон незадолго до этого подружился с сюрреалистом Сальвадором Дали и целыми днями сидел в саду Оппи за переводом книги Дали «Моя тайная жизнь».

Через несколько недель Оппи и Китти попросили Шевалье об огромном одолжении. Роберт объяснил, что Китти срочно нуждается в отдыхе. Не согласятся ли Шевалье принять к себе двухмесячного Питера с няней-немкой, позволив ему и Китти улизнуть на месяц в «Перро Калиенте»? Хокон увидел в этой просьбе подтверждение своей догадки о том, что Оппи считал его самым близким и доверенным другом. «Глубоко польщенные» супруги Шевалье немедленно согласились и присматривали за Питером не один, а целых два месяца, пока Китти и Оппенгеймер не вернулись к осеннему семестру. Однако это необычное событие, возможно, возымело для матери и ребенка далеко идущие последствия: Китти так и не приросла душой к Питеру. Даже годом позже друзья замечали, что в детскую их водил и с очевидной гордостью показывал ребенка один Роберт. «Китти не проявляла особого интереса», — писал один из них.

Роберт почувствовал прилив сил сразу же после прибытия в «Перро Калиенте». В первую же неделю ему и Китти хватило энергии покрыть крышу новой дранкой. Они совершали длительные конные прогулки в горы. Однажды Китти пустила лошадь легким галопом, лихо стоя в стременах. Роберт был рад встретить в конце июля старого друга, физика из Корнелла Ханса Бете, с которым познакомился в Геттингене, и убедил его приехать на ранчо. К сожалению, вскоре Роберт попал под копыта лошади, когда пытался загнать ее в стойло для Бете. Пришлось ехать на рентген в больницу Санта-Фе. Что ни говори, поездка оказалась памятной во многих отношениях.

После возвращения Оппенгеймеры забрали маленького Питера и вселились в недавно купленный дом под номером один, расположенный на холмах района Игл-Хилл в окрестностях Беркли. В начале лета Роберт бегло осмотрел дом и, не торгуясь, согласился уплатить полную цену — 22 500 долларов плюс еще 5300 за два соседних участка. Одноэтажная вилла в испанском стиле с белеными стенами и красной черепичной крышей стояла на взгорке, с трех сторон окруженном заросшим лесом глубоким ущельем. Из окон открывался потрясающий вид на заходящее над мостом Золотые Ворота солнце. Большая гостиная имела полы из красного дерева, балочные потолки в три с половиной метра и выходящие на три стороны окна. На массивном камине из камня был высечен образ яростного льва. Вдоль всех стен гостиной тянулись высокие, до самого потолка, книжные полки. Застекленные двери вели в прелестный сад в обрамлении виргинских дубов. В доме имелись хорошо оборудованная кухня и отдельное жилье для гостей над гаражом. Он был продан с кое-какой мебелью, закончить оформление интерьера Китти помогла Барбара Шевалье. Все считали дом очаровательной, хорошо спланированной постройкой. Оппенгеймер прожил в нем почти десять лет.

Глава двенадцатая. «Мы перетягивали “Новый курс” на сторону левых»

Мне поднадоела тема Испании, в мире происходило много других, более насущных кризисов.

Роберт Оппенгеймер

В воскресенье 29 января 1939 года Луис У. Альварес, подающий надежды молодой физик, близко сотрудничавший с Эрнестом Лоуренсом, сидел в парикмахерcкой и читал «Сан-Франциско кроникл». Ему на глаза вдруг попалось сообщение телеграфного агентства о том, что два немецких химика, Отто Ган и Фриц Штрассман, успешно продемонстрировали возможность расщепления ядра урана на две части и более. Деление ядра было достигнуто за счет бомбардировки урана, одного из наиболее тяжелых элементов, нейтронами. Пораженный открытием, Альварес «не дал парикмахеру закончить стрижку и бегом побежал в радиационную лабораторию, чтобы передать новость». Услышав ее, Оппенгеймер односложно ответил: «Этого не может быть». Он тут же подошел к доске и принялся математическим путем доказывать, что деление не могло иметь место. Не иначе кто-то допустил ошибку.

На другой день Альварес успешно повторил опыт в своей лаборатории. «Я пригласил Роберта, чтобы показать ему на осциллографе очень маленькие естественные импульсы альфа-частиц и высокие — в двадцать пять раз выше — заостренные импульсы деления ядра. Ему хватило пятнадцати минут не только на то, чтобы признать истинность результата, но и сообразить, что по ходу оторвутся дополнительные нейтроны, которые расщепят новые атомы урана, генерируя энергию или позволяя сделать бомбу. Просто удивительно, как быстро работал его ум…»

В письме коллеге по Калтеху Вилли Фаулеру Оппи через несколько дней писал: «История У просто невероятна. Мы сначала прочитали ее в газетах, затребовали по телеграфу добавку и получили с тех пор кучу отчетов. <…> По многим пунктам пока нет ясности: где, спрашивается, короткоживущие бета-частицы высокой энергии? <…> Каким образом расщепляется У? Как попало, что можно предположить, или в определенном порядке? <…> Очень увлекательно — не в абстрактном смысле, как в случае с позитронами и мезонами, а в добром, истинном, практическом смысле». Было сделано значительное открытие, и Роберт не мог сдержать возбуждения. В то же время он сразу увидел его смертельные последствия. «Я полагаю вполне вероятным, что кубик из дейтерида урана с гранью десять см (чем-то надо будет замедлить нейтроны без их захвата) способен адски рвануть», — писал он старому другу Джорджу Уленбеку.

По случайности дорогу в кабинет № 219 корпуса «Леконт-холл» вовремя нашел и вовремя постучал в дверь двадцатиоднолетний аспирант Джозеф Вайнберг. Норовистого, строптивого юношу в середине семестра выгнал профессор физики Висконсинского университета Грегори Брейт. Он сказал студенту, что Беркли одно из немногих мест в мире, куда «принимают сумасшедших вроде вас». Брейт заявил, что юноша должен учиться у Оппенгеймера, пропустив мимо ушей жалобы Вайнберга на то, что он понимает все, кроме статей Оппенгеймера в «Физикал ревью».

«За дверью стоял неимоверный гвалт, — вспоминал Вайнберг. — Я постучал громче, и через секунду наружу выскочил кто-то в облаке дыма и шума, тут же прикрыв за собой дверь».

— Какого черта вам надо? — спросил человек.

— Я ищу профессора Дж. Роберта Оппенгеймера, — ответил Вайнберг.

— Ну, считайте, что вы его нашли, — ответил Оппенгеймер.

Из-за двери раздавались возбужденные крики спорящих мужчин.

— Что вы здесь делаете? — поинтересовался Оппенгеймер.

Вайнберг объяснил, что только что приехал из Висконсина.

— И чем там раньше занимались?

— Работал с профессором Грегори Брейтом.

— Врете. Соврали первый раз.

— Что, сэр?

— Вы здесь, потому что не сработались с Брейтом, работали самовольно без Брейта.

— Это больше соответствует истине, — признал Вайнберг.

— Ну что ж, поздравляю! Заходите, подключайтесь к свистопляске.

Оппенгеймер представил Вайнберга Эрнесту Лоуренсу, Лайнусу Полингу и нескольким аспирантам — Хартленду Снайдеру, Филипу Моррисону и Сидни М. Данкову. Вайнберг оробел при виде стольких светил физики. «Одни первые имена, просто смешно», — вспоминал он потом. После этого Вайнберг пошел обедать с Моррисоном и Данковым. Сидя за столиком ресторана студенческого профсоюза «Сердце мира», они обсуждали важность телеграммы Нильса Бора об открытии ядерного деления. Один из них схватил салфетку и начал набрасывать схему бомбы, основанную на принципе цепной реакции. «Мы спроектировали бомбу на основании того, о чем знали», — сказал Вайнберг. Фил Моррисон сделал кое-какие подсчеты и пришел к выводу, что бомба не взорвется — цепная реакция затухнет еще до взрыва. «Видите ли, — вспоминал Вайнберг, — в то время мы не подозревали, что уран можно очищать и выделять в более высокой концентрации, что, естественно, способствовало делению. На той же неделе Моррисон зашел в кабинет Оппи и увидел на доске «рисунок, очень плохой, очень корявый рисунок бомбы».

На следующий день Оппенгеймер встретился с Вайнбергом для выбора программы обучения. «Вы думаете, что станете физиком, — подначил его Оппи. — Чего же вы достигли?» Смущенный Вайнберг пролепетал: «Вы имеете в виду — в последнее время?» Оппенгеймер откинулся назад и громко расхохотался. Естественно, он не ожидал от молодого аспиранта каких-то оригинальных идей. Однако Вайнберг сказал, что работал над решением теоретической задачи, и, когда объяснил, что имел в виду, Оппенгеймер перебил его: «У вас, конечно, все это есть в записи?» Записей Вайнберг не вел, но опрометчиво пообещал подготовить текст к следующему утру. «Он взглянул на меня, — вспоминал Вайнберг, — и холодно спросил: “Как насчет 8.30 утра?”» Попав в ловушку собственный самоуверенности, Вайнберг провел остаток дня и всю ночь над написанием работы. Оппенгеймер вернул ее днем позже с нацарапанным на форзаце непроизносимым словом — Snoessigenheellollig.