Оппенгеймер. Триумф и трагедия Американского Прометея

Оппенгеймер без промедления ответил, поблагодарив Вайскопфа за «интересное» письмо. Он сообщил, что уже слышал о предстоящем визите Гейзенберга в Швейцарию и обсудил вопрос с «надлежащими властями» в Вашингтоне. «Вряд ли вы услышите об этом что-либо еще, тем не менее я хотел бы поблагодарить вас и заверить, что делу будет оказано должное внимание». «Надлежащие власти», с которыми Оппи действительно успел переговорить еще до получения письма, были представлены Ванневаром Бушем и Лесли Гровсом. Им же Роберт отдал письмо Вайскопфа. При этом он высказался против предложения, так как похищение Гейзенберга, даже если бы оно удалось, показало бы нацистам, какое большое значение союзники на самом деле придавали ядерным исследованиям. С другой стороны, Оппенгеймер не удержался и сказал Бушу, что «намеченный визит Гейзенберга в Швейцарию предоставляет нам неординарную возможность».

Много позже Гровс всерьез вернулся к идее похищения или убийства Гейзенберга. В 1944 году он отправил агента Управления стратегических служб Морриса Берга в Швейцарию, где в декабре того же года бывший игрок в бейсбол следил за немецким физиком, но в итоге не решился совершить покушение.

Глава шестнадцатая. «Слишком много секретности»

…эти меры ставят вас в положение, в котором вы пытаетесь выполнить очень трудную работу со связанными за спиной руками…

Доктор Эдвард Кондон Оппенгеймеру

Первый настоящий административный кризис разразился в самом начале весны. Получив «добро» от генерала Гровса, Оппенгеймер назначил своим заместителем бывшего геттингенского однокурсника Эдварда У. Кондона. Кондон должен был освободить Оппенгеймера от части административной нагрузки и служить связующим звеном с начальником военного гарнизона Лос-Аламоса. Кондон, блестящий физик и опытный руководитель лаборатории, был на два года старше Оппи. Получив степень доктора наук в Беркли в 1926 году, Кондон продолжил образование постдоком в Геттингене и Мюнхене. Потом десять лет преподавал в нескольких университетах, в том числе в Принстоне, и опубликовал первый учебник квантовой физики на английском языке. В 1937 году он покинул Принстон и стал заместителем директора по науке в «Вестингауз электрик компани», крупном промышленном научно-исследовательском центре. В течение нескольких лет он заведовал в этой компании исследованиями в области ядерной физики и микроволновых радаров. К осени 1940 года Кондон переключился на военные проекты — в основном радиолокацию — в радиационной лаборатории МТИ. Короче говоря, если смотреть на заслуги, то для управления лабораторией в Лос-Аламосе у Кондона имелось куда больше опыта, чем у Оппи.

В 1930-е годы Кондон был не так политически активен, как Оппенгеймер, и уж совершенно точно не имел никаких связей с Коммунистической партией. Он считал себя либеральным сторонником «Нового курса», верным демократом и голосовал за Франклина Рузвельта. Выросший в семье квакеров, Кондон однажды сказал другу: «Я присоединюсь к любой организации, преследующей благородные цели. И мне нет дела, состоят ли в ней коммунисты». Как идеалист и поборник гражданских свобод, Кондон верил, что добротная наука не может существовать без свободного обмена идеями, и рьяно выступал за поддержание регулярных контактов между физиками Лос-Аламоса и других лабораторий страны. Такие действия неизбежно навлекли гнев генерала Гровса, то и дело получавшего от своих подчиненных в погонах доклады о нарушениях режима секретности. «Для меня ограничение доступа к сведениям за пределами своей сферы, — повторял Гровс, — является ключом к соблюдению секретности».

В конце апреля 1943 года Гровс с негодованием узнал, что Оппенгеймер ездил в Чикагский университет, где обсуждал график производства плутония с заведующим металлургической лабораторией (метлабом) Манхэттенского проекта, физиком Артуром Комптоном. Но в грубом нарушении режима секретности генерал обвинил Кондона. Прибыв в Лос-Аламос, генерал ворвался в кабинет Оппенгеймера и обрушил на него и его зама поток упреков. Кондон отстаивал свою позицию, однако, к своему удивлению, заметил, что Оппенгеймер его не поддерживает. Не прошло и недели, как Кондон подал рапорт об увольнении. Он рассчитывал работать над проектом до самого конца, а получилось, что продержался всего шесть недель.

«Больше всего меня возмущают чрезвычайно жесткие меры безопасности, — писал он в заявлении об уходе. — Я не компетентен судить о разумности этих мер, потому как совершенно не в курсе масштабов вражеского шпионажа и саботажа. Хочу лишь сказать, что на меня чрезмерная озабоченность безопасностью действовала болезненно и угнетающе, особенно разговоры о цензорской проверке писем и телефонных звонков». Кондон был «шокирован настолько, что не поверил своим ушам, когда генерал Гровс принялся отчитывать нас. <…> Я встревожен тем, что эти меры ставят вас в положение, в котором вы пытаетесь выполнить очень трудную работу со связанными за спиной руками…» Если ему и Оппенгеймеру не разрешалось встречаться с таким человеком, как Комптон, не нарушая режим секретности, то «научное состояние проекта безнадежно».

Кондон решил, что сделает на благо победы больше, вернувшись в «Вестингауз» и разрабатывая технологию радиолокации. Он ушел от Оппенгеймера огорченный и обескураженный отказом последнего защитить его от нападок Гровса. Кондон не знал, что Оппенгеймер сам еще не получил секретный допуск. Бюрократы армейской службы безопасности все еще пытались помешать оформлению допуска, и Оппи понимал, что не мог давить на Гровса в вопросах секретности, не рискуя потерять свое место.

Оппенгеймер много поставил на хорошие отношения с Гровсом. Осенью предыдущего года оба оценили друг друга и понадеялись, что смогут доминировать в отношениях друг с другом. Гровс считал харизматичного ученого незаменимым для успеха проекта. Так как за Оппенгеймером тянулся хвост участия в левых политических акциях, Гровс полагал, что сможет использовать прошлое Оппи, чтобы держать его под контролем. Роберт строил не менее прямолинейные расчеты. Он понимал, что Гровс не выгонит его, пока будет видеть в нем наилучшего — причем с большим отрывом — кандидата на должность заведующего лабораторией. Оппи сознавал, что его связи с коммунистами давали Гровсу определенный козырь, но надеялся, что, продемонстрировав уникальные способности, убедит генерала, что ему можно позволить руководить лабораторией по своему усмотрению. На самом деле Оппенгеймер разделял мнение Кондона, он тоже был убежден, что слишком обременительный режим секретности действовал на ученых как удавка, но рассчитывал со временем взять верх. В конце концов, Гровс нуждался в навыках Оппенгеймера так же, как Оппенгеймер нуждался в одобрении Гровса.

Задним числом можно сказать, что они составили идеальную пару в соревновании с немцами за то, чтобы первыми создать ядерное оружие. В то время как мягкий стиль управления Роберта культивировал единодушие, Гровс утверждал свою власть запугиванием. «По сути, его подход к реализации проектов, — наблюдал гарвардский химик Джордж (Георгий) Кистяковский, — состоял в том, чтобы перепугать подчиненных до состояния слепого подчинения». Роберт Сербер считал, что Гровс «намеренно стремился к тому, чтобы выглядеть в глазах подчиненных как можно противнее». Секретарша Оппи Присцилла Грин Даффилд навсегда запомнила, как генерал подходил к ее столу и, не поздоровавшись, говорил какую-нибудь грубость вроде «у вас лицо грязное». Мужланистое поведение служило на «холме» наиболее частым предметом недовольства, но в то же время отводило критику от Оппенгеймера. Самому Оппенгеймеру Гровс, однако, никогда не грубил и нередко уступал ему в спорах, что показывает, насколько вес Оппенгеймера был велик в отношениях между ними.

Роберт делал все необходимое, чтобы не злить Гровса. Он стал таким, каким его хотел видеть генерал, — сноровистым, умелым администратором. В Беркли рабочий стол Оппи был обычно завален толстыми стопками бумаг. Доктор Луис Хемпельман, физик из Беркли, переехавший в Лос-Аламос и ставший близким другом Оппенгеймеров, заметил, что на «холме» Роберт «держал стол чистым. На нем никогда не лежало ни одной бумажки». Внешний облик Оппи тоже преобразился: он подстриг свои длинные вьющиеся волосы. «Роберт подстригся так коротко, — говорил Хемпельман, — что я едва узнал его».

В действительности режим ограничения взаимного доступа начал разваливаться еще до увольнения Кондона. Да, Оппенгеймер не пошел на обострение по этому вопросу, однако жесткие меры и без этого постепенно превращались в фикцию. По ходу работ ученые с «белыми пропусками» все больше нуждались в свободном обсуждении идей и задач. Даже Эдвард Теллер понимал, что ограничение взаимного доступа к информации ставит палки в колеса эффективности. В марте 1943 года он сообщил Оппенгеймеру, что направил ему официальное письмо по вопросу «моей застарелой тревоги насчет чрезмерной секретности». Теллер намекнул: «Я не хочу задеть ваше самолюбие, но хочу дать вам возможность использовать мое заявление в любой ситуации, когда вы посчитаете удобным». Гровс тоже вскоре понял, с чем столкнулся. Как бы он ни старался, ученые, даже старшие и наиболее ответственные, его не слушались. Однажды, когда Эрнест Лоуренс приехал в Лос-Аламос, чтобы выступить с лекцией перед небольшой группой ученых, Гровс отозвал физика в сторону и тщательно проинструктировал о том, что можно, а чего нельзя говорить собравшимся. Через несколько минут, к ужасу Гровса, Лоуренс, выступая у доски, сказал: «Генерал, конечно, не хотел, чтобы я об этом говорил, но…» Официально ничего не менялось, однако на практике ограничения на общение между учеными соблюдались все меньше.

Гровс нередко объяснял крах режима ограничения взаимного доступа влиянием, оказанным Кондоном на Оппенгеймера. «Он [Кондон] нанес колоссальный вред Лос-Аламосу на начальном этапе работ, — свидетельствовал Гровс в 1954 году. — Я так и не смог разобраться, кто был больше виновен в сломе режима неразглашения сведений между учеными, доктор Оппенгеймер или доктор Кондон». Одно дело, сетовал генерал, когда свободно общаются друг с другом двадцать-тридцать ведущих ученых, но, когда меры безопасности начинают игнорировать сотни людей, они превращаются в фарс.