Оппенгеймер. Триумф и трагедия Американского Прометея

Иногда кто-нибудь из физиков устраивал фортепианный или скрипичный концерт. На субботние вечера Оппенгеймер приходил одетым в чинный твидовый костюм. Он неизбежно становился центром притяжения внимания. «Если вы стояли в большом зале, — вспоминала Дороти Маккиббин, — то самая большая группа людей, если только можно было протиснуться поближе, всегда толпилась вокруг Оппенгеймера. Он был хорош на вечеринках, женщины его просто обожали». Однажды кто-то устроил костюмированный бал под девизом «Несостоявшаяся мечта». Оппи явился одетым в свой обычный костюм, но с перекинутой через руку салфеткой, намекая, что когда-то хотел стать официантом. Скорее всего, это была рисовка, нарочитая демонстрация скромности, а не реальная тоска по анонимности. Работа директором по науке самого важного проекта военного времени как раз означала, что «несостоявшаяся мечта» Оппенгеймера вполне состоялась.

По воскресеньям многие сотрудники ходили в соседние горы на прогулки и пикники либо брали напрокат лошадей из бывшей школьной конюшни. У Оппенгеймера был свой прекрасный четырнадцатилетний жеребец Чико темно-рыжей масти, на котором он ездил по обычному маршруту — с восточной стороны поселка на запад до горных троп. Оппи умел водить жеребца «одноногой» рысью, когда копыта касаются земли в разное время, по самым трудным тропам. Всех встречных он приветствовал взмахом «поркпая» цвета жидкой грязи и какой-нибудь прибауткой. Китти тоже была «очень хорошей наездницей с истинно европейской выучкой». Первое время она выезжала на Дикси, стандартбредном иноходце, бывшем участнике скачек в Альбукерке. Потом переключилась на лошадь чистокровной породы. Их всегда сопровождал вооруженный охранник.

Физическая выносливость Оппенгеймера во время конных и пеших походов в горы неизменно удивляла попутчиков. «Он всегда выглядел таким хрупким, — вспоминал доктор Хемпельман, — всегда был болезненно худ и в то же время удивительно силен». Летом 1944 года Оппи с Хемпельманом доехали верхом через хребет Сангре-де-Кристо до ранчо «Перро Калиенте». «Я чуть не умер, — говорил Хемпельман. — Он ехал на своей лошади быстрым шагом и прекрасно себя чувствовал. Моя же лошадь, чтобы не отстать, то и дело переходила на рысь. В первый день я, кажется, проехал тридцать или тридцать пять миль и чуть не свалился замертво». Хотя Оппи редко болел, его донимал сухой кашель — результат привычки выкуривать по четыре-пять пачек сигарет в день. «Мне кажется, что он перешел на трубку лишь для того, чтобы не курить сигареты одну за другой», — сказала одна из секретарш. Его периодически одолевали длительные приступы неудержимого спазматического кашля, а лицо, когда он пытался говорить сквозь кашель, становилось пурпурным. Превратив смешивание коктейлей в настоящий ритуал, Оппи даже в курении выработал особый стиль. В то время как большинство мужчин стряхивали пепел, постукивая по сигарете указательным пальцем, Оппи выработал странную привычку смахивать пепел кончиком мизинца. Из-за этой привычки кончик его мизинца настолько ороговел, что выглядел обожженным.

Постепенно жизнь на плоскогорье стала если не роскошной, то комфортной. Солдаты кололи, складывая в поленницы, дрова для топки кухонных печей и каминов. Военные убирали мусор и завозили уголь для котельных. Каждый день армейцы привозили на автобусах из деревни Сан-Ильдефонсо индейских женщин, работавших домашней прислугой. Одетые в унты из оленьих шкур и цветастые индейские платки, обвешанные украшениями из бирюзы и серебра, индианки быстро примелькались в поселке. Каждое утро, отметившись в армейской кастелянской службе у водонапорной башни, они на полдня расходились по немощеным дорожкам к закрепленным за ними семьям. Их так и прозвали — «полудневки». Идея, поддержанная Оппенгеймером и осуществленная военными, заключалась в том, чтобы разгрузить жен ученых от повседневных забот и позволить им работать секретаршами, лаборантками, учительницами или «операторами вычислительных машин» в техзоне. Это, в свою очередь, помогало армии сохранять в Лос-Аламосе минимально возможное население и поддерживать боевой дух большой массы умных, энергичных женщин. Домашняя прислуга выделялась по мере надобности в зависимости от важности работы и продолжительности рабочего времени домохозяек, количества маленьких детей в семье, а также в случае болезни. Хотя этот армейский социализм не всегда работал четко, он здорово облегчал жизнь на плоскогорье и помог превратить оторванную от мира лабораторию в слаженно работающую общину с полной занятостью.

В Лос-Аламосе всегда был высок процент одиноких мужчин и женщин, и армия, естественно, мало преуспела в их разделении. Когда председателем муниципального совета был Роберт Уилсон, самый младший среди руководителей лабораторных групп, военная полиция распорядилась закрыть одно из женских общежитий и уволить его обитательниц. В совет явилась толпа заплаканных женщин и решительно настроенных холостяков, протестующая против решения. Уилсон описал дальнейшие события следующим образом: «Как оказалось, девушки устроили процветающий бизнес на удовлетворении насущных потребностей молодых мужчин за определенную плату. Армия смотрела на это сквозь пальцы, пока не заявил о себе рост заболеваний, — пришлось вмешаться». Совет решил, что число женщин, занимавшихся подобным ремеслом, было невелико; после усиления мер гигиены общежитие решили не закрывать.

Каждые несколько недель жителям поселка на «холме» разрешалось проводить вторую половину дня в Санта-Фе и делать покупки в магазинах. Некоторые пользовались возможностью, чтобы пропустить стаканчик в баре отеля «Ла фонда». Оппенгеймер не раз ночевал в прекрасном толстостенном глинобитном доме Дороти Маккиббин на Олд-Санта-Фе-трейл. В 1936 году Маккиббин потратила 10 000 долларов на строительство дома-ранчо в испанском стиле. Участок площадью полтора акра находился на южной окраине Санта-Фе. Со своими резными испанскими дверями и верандой по всему периметру, дом, казалось, простоял здесь не одно десятилетие. Дороти заполнила его местной античной мебелью и коврами навахо. Как «привратнице» проекта, Дороти был выдан пропуск категории Q (сверхсекретный), и Оппенгеймер часто использовал ее дом для конфиденциальных встреч в Санта-Фе. Маккиббин любила играть роль «хозяйки притона», но не меньше любила проводить тихие вечера с Оппенгеймером, готовя его любимое блюдо — стейк со спаржей — в то время, как он смешивал «лучшие мартини в мире». Для Оппенгеймера дом Маккиббин служил убежищем от постоянной слежки, которую ему приходилось терпеть на «холме». «Дороти любила Оппенгеймера, — говорил потом Дэвид Хокинс. — Они были друг для друга доверенными друзьями».

* * *

Большинство жен ученых в Лос-Аламосе приспособились к суровому климату, оторванности и ритму жизни на «холме», однако Китти ощущала себя попавшей в западню. Она страстно желала, чтобы Лос-Аламос принес славу мужу, но ее собственная карьера ботаника зашла в тупик. Проработав год у доктора Хемпельмана на анализах крови, она уволилась. Кроме того, Китти страдала от общественной изоляции. Когда она пребывала в хорошем настроении, то относилась и к друзьями, и к незнакомцам с теплотой и обаянием. В то же время все чувствовали, что в ее характере есть и острые грани. Она часто сохраняла напряженный, недовольный вид. На встречах и вечеринках могла бы болтать о пустяках, но, по выражению одной знакомой, «предпочитала говорить о важном». Молодой польский физик Джозеф Ротблат иногда видел ее в компаниях или за ужином в доме Оппенгеймера. «Она выглядела очень надменной и заносчивой», — говорил Ротблат.

Секретарша Оппенгеймера Присцилла Грин Даффилд занимала идеальную позицию, чтобы наблюдать за Китти со стороны. «Она была очень порывистым, очень интеллигентным, очень энергичным человеком». На Пат Шерр, соседку и жену еще одного ученого, стремительная личность Китти действовала угнетающе. «Внешне она была весела, источала душевное тепло, — вспоминала Шерр. — Со временем я поняла, что в ней нет настоящей теплоты к людям, что это было частью ее жуткой потребности в чужом внимании, симпатии».

Подобно Роберту, Китти имела привычку задаривать людей. Когда Шерр пожаловалась на керосиновую плиту в своем доме, Китти подарила ей электрическую. «Она дарила мне подарки, обхаживала со всех сторон», — говорила Шерр. Другие женщины, однако, находили ее повадки граничащими с оскорблением. Так же думали многие мужчины, хотя Китти и предпочитала мужскую компанию женской. «Она была одной из немногих женщин, кого мужчины, приличные мужчины, называли стервой», — вспоминала Даффилд. При этом секретарша признавала, что ее начальник доверяет Китти и советуется с ней по самым разным вопросам. «Он прислушивался к ее советам не меньше любого другого, кого просил высказать свое мнение», — считала Даффилд. Китти без оглядки перебивала мужа, но, согласно воспоминаниям одной из знакомых, «это его никогда не раздражало».

* * *

В начале 1945 года у Присциллы Грин Даффилд родился ребенок, и Оппенгеймеру понадобилась новая секретарша. Гровс предложил на выбор несколько опытных кандидаток. Оппенгеймер отвергал их одну за другой, пока однажды не попросил перевести к нему Энн Т. Уилсон, симпатичную светловолосую голубоглазую девушку двадцати лет, которую Оппи приметил в вашингтонском офисе Гровса. «Он [Оппенгеймер] остановился у моего стола — прямо у двери в кабинет генерала, и мы поговорили, — вспоминала их первую встречу Уилсон. — Я буквально проглотила язык — передо мной стояла легендарная личность, и частью легенды были слухи о том, что все женщины в его присутствии теряют дар речи».

Польщенная Уилсон согласилась переехать в Лос-Аламос. Перед самым отъездом начальник контрразведки Гровса Джон Лансдейл предложил ей сделку: он пообещал платить 200 долларов в месяц, если Энн каждый месяц будет присылать ему отчет о том, что наблюдала в кабинете Оппенгеймера. Шокированная Уилсон наотрез отказалась. «Я сказала ему, — потом рассказывала она, — Лансдейл, сделайте вид, что вы мне ничего не говорили». Гровс заверил ее, что после переезда в Лос-Аламос она будет служить одному Оппенгеймеру. После войны Энн узнала, — возможно, не удивившись, — что Гровс распорядился наблюдать за ней всякий раз, когда она покидала Лос-Аламос. Он, очевидно, полагал, что Энн Уилсон слишком много знала, чтобы оставлять ее без присмотра.