Оппенгеймер. Триумф и трагедия Американского Прометея

По приезде в Лос-Аламос новая секретарша обнаружила, что Оппенгеймер заболел ветрянкой и слег с сорокаградусной температурой. «Наш худющий, изможденный директор, — писала жена одного из физиков, — выглядел со своими горячечными глазами, красными пятнами на лице и беспорядочной щетиной как святой на портрете XV века». Вскоре после его выздоровления Уилсон пригласили на коктейль в доме Оппенгеймера. Хозяин смешал для нее один, потом второй знаменитый мартини. Девушка не успела привыкнуть к разреженному воздуху, и мощная смесь ударила ей в голову. Уилсон запомнила, как ее вели под руку в комнату, выделенную ей в общежитии медсестер.

Энн Уилсон была в восторге от своего харизматичного начальника и преклонялась перед ним. Тем не менее в свои двадцать лет она не испытывала романтического влечения к Оппенгеймеру, женатому мужчине, который был в два раза старше ее. И все же Энн была молода, умна и привлекательна — на «холме» поползли слухи о новой секретарше босса. Через несколько недель после прибытия в Лос-Аламос она начала получать розу в вазе, доставляемую из цветочного магазина в Санта-Фе каждые три дня. Загадочные розы прибывали без записок. «Я была совершенно обескуражена и по-детски носилась с вопросом: “Кто же этот тайный возлюбленный? Кто шлет мне прекрасные розы?” Я так и не узнала. Наконец кто-то сказал мне: “Есть только один человек, кто стал бы это делать, — Роберт”. Ну, сказала я, это просто смешно».

Как нередко бывает в маленьких поселках, вскоре распространились слухи, что у Оппенгеймера якобы интрижка с Уилсон. Она всегда это отрицала: «Должна вам сказать, что я была слишком молода, чтобы им заинтересоваться. Сорокалетний мужчина в моих глазах выглядел древним старцем». Слухи неизбежно дошли до Китти. В один прекрасный день она вызвала Уилсон на откровенный разговор и в лоб спросила, не строит ли она личные планы на ее мужа. Энн остолбенела, как пораженная громом. «Она не могла не заметить мое изумление», — вспоминала Уилсон.

В последующие годы Энн вышла замуж, Китти успокоилась, и между женщинами возникла длительная дружба. Если Роберта действительно влекло к Энн, то анонимные алые розы выглядят как подарок в его духе. Он был не из тех мужчин, кто первыми начинают действия на любовном фронте. По наблюдениям самой Уилсон, женщин тянуло к Оппенгеймеру как магнитом: «Он был настоящим дамским кавалером, — рассказывала Уилсон. — Я видела это сама и еще больше слышала». В то же время он оставался мучительно застенчивым и даже нелюдимым. «Он умел сопереживать, — говорила Уилсон. — В этом, мне кажется, и заключался секрет его популярности у женщин. То есть он как бы мог читать их мысли — мне об этом многие рассказывали. Беременные женщины в Лос-Аламосе говорили: “Роберт — единственный, кто нас понимает”. Он проявлял к людям воистину ангельское участие». И даже если его влекло к другим женщинам, Оппи сохранял верность в браке. «Они были невероятно близки, — говорил Хемпельман о Роберте и Китти. — Все свободные вечера он проводил дома. Мне кажется, Китти им гордилась, но хотела бы сама побольше находиться в центре внимания».

Плотная опека, которой был окружен Роберт, разумеется, распространялась и на его жену. Вскоре полковник Лансдейл начал задавать Китти осторожные вопросы. Лансдейл умел влезть в душу и быстро понял, что от Китти можно получить важную информацию о настроениях мужа. «У нее было плохое прошлое, — свидетельствовал позже Лансдейл. — Поэтому я использовал каждую возможность, чтобы поговорить с миссис Оппенгеймер». Когда она подала ему бокал мартини, тот сухо заметил, что не может ее вообразить подающей чай. «Миссис Оппенгеймер произвела на меня впечатление твердой женщины с твердыми убеждениями. Подобная личность могла стать — и я отчетливо понял, что действительно стала, — коммунисткой. Только очень сильная личность способна стать настоящим коммунистом». Тем не менее из их уклончивых бесед Лансдейл сделал вывод, что Китти абсолютно предана мужу. Он также почувствовал, что, вежливо играя свою роль, Китти «ненавидела меня и все то, что мне было дорого».

Их сбивчивые беседы превратились в игру. «В нашем жаргоне есть термин “финтить”, — говорил потом Лансдейл, — я финтил, она тоже финтила. <…> Я чувствовал, что она способна пойти на все ради своих убеждений. Я же избрал тактику, показывающую ей, что я человек уравновешенный, искренне желающий оценить положение Оппенгеймера. Вот почему наши беседы занимали так много времени».

«Я был уверен, что она в прошлом была коммунисткой и вряд ли сильно изменила свои умозрительные взгляды. <…> Ей было наплевать на то, как много я знаю о ее деятельности до встречи с Оппенгеймером и что я об этом думал. Постепенно я понял, что ничто в ее прошлой жизни и жизни ее бывшего мужа не шло ни в какое сравнение с настоящим. Я пришел к убеждению, что она обрела более крепкую привязанность к Оппенгеймеру, чем к коммунизму, что будущее мужа было для нее важнее коммунизма. Она старалась внушить мне, что муж — смысл ее жизни, и я поддался внушению». Лансдейл затем доложил о своих выводах Гровсу: «Доктор Оппенгеймер — самое важно лицо в ее жизни… за счет сильной воли она сильно повлияла на доктора Оппенгеймера, убедив его не идти на опасные в наших глазах связи».

В загоне из колючей проволоки Китти временами казалось, что ее жизнь проходит под микроскопом. Продукты питания и товары сверх рациона в местном военторге продавались только по талонам. В кинотеатре фильмы крутили два раза в неделю — всего по 15 центов за сеанс. Медицинское обслуживание предоставлялось бесплатно. Дети рождались в таком количестве — за первый год было зарегистрировано около восьмидесяти младенцев и еще десять за следующий месяц, — что маленький госпиталь на семь палат окрестили «деревенской почтой», доставка которой в то время была бесплатной. Когда генерал Гровс посетовал на большое количество новорожденных, Оппенгеймер с кривой усмешкой заметил, что контроль рождаемости не входит в обязанности заведующего лабораторией. Эти слова оказались пророческими и для самого семейства Оппенгеймеров. На тот момент Китти вновь ожидала ребенка. 7 декабря 1944 года в барачном госпитале Лос-Аламоса она родила дочь Кэтрин, которой родители дали прозвище Кроха. Над люлькой повесили табличку с фамилией Оппенгеймера, и люди несколько дней приходили взглянуть на маленькую дочку шефа.

Прошло четыре месяца, и Китти заявила, что ей нужно «срочно съездить домой навестить родителей». Будь то послеродовая депрессия, излишек мартини или состояние супружеских отношений, но Китти находилась на грани эмоционального срыва. «Китти начала падать духом, много пить», — вспоминала Пат Шерр. Кроме того, у Китти и Роберта возникли проблемы с двухлетним сыном. Как и любой ребенок в его возрасте, Питер был непоседой. И по словам Шерр, Китти «не хватало на него терпения». Психолог по образованию, Шерр считала, что у Китти «напрочь отсутствовало интуитивное понимание детских нужд». Китти всегда вела себя сумасбродно. Ее невестка Джеки Оппенгеймер подмечала, что Китти «уезжала за покупками в Альбукерке или даже на Западное побережье, оставив детей на попечение няньки». Домой Китти возвращалась с большущим подарком для Питера. «Видимо, чувствовала себя виноватой и несчастной, бедняжка», — говорила Джеки.

В апреле 1945 года Китти, взяв с собой Питера, отправилась в Питсбург. Четырехмесячную дочь она оставила на руках Пат Шерр, недавно пережившей выкидыш. Поручить заботу о ребенке Шерр порекомендовал педиатр Лос-Аламоса доктор Генри Барнетт. Кроху, или Тони, как ее стали вскоре называть, перевезли к соседке. Китти с Питером отсутствовали три с половиной месяца и вернулись лишь в июле 1945 года. Роберт работал допоздна и навещал дочь только два раза в неделю.

Напряжение последних двух лет начало сказываться на Роберте. Физические признаки угасания видели все: кашель стал беспрерывным, вес снизился до 52 килограммов — кожа да кости для человека ростом 178 сантиметров. Роберт не жаловался на упадок сил, но постепенно — день за днем, мало-помалу — буквально таял. Нагрузки на психику были еще сильнее, хотя и не так заметны. Роберт привык бороться с нервно-психическим стрессом, и все-таки рождение Крохи и отлучка Китти сделали его непривычно легкоранимым.

«Он очень странно себя вел, — вспоминала Шерр. — Приходил, сидел и болтал со мной, даже не взглянув на ребенка. Она могла быть где угодно, он даже не просил побыть с ней».

Наконец однажды она спросила: «Ты бы не хотел посмотреть на свою дочь? Она прекрасно подросла». А он: «Да-да…»

Прошло два месяца, и в один из приходов Роберт спросил Шерр: «Ты, похоже, сильно полюбила Кроху». Шерр буднично ответила: «Ну, я люблю детей, и когда ухаживаешь за ребенком, будь он твой собственный или чей-то еще, ребенок становится частью твоей жизни».

Ответ Оппенгеймера огорошил Шерр: «Ты не хочешь ее удочерить?»

«Разумеется, нет, — ответила она. — У нее есть свои родители».

Когда Шерр спросила, почему Роберт это сказал, тот ответил: «Потому что я не умею ее любить».

Шерр заверила его, что подобные чувства нередко встречаются среди родителей, разлученных с ребенком, и что со временем он «привяжется» к дочери.

«Нет, я не из тех, кто привязывается», — возразил Оппенгеймер. Когда Шерр спросила, обсуждал ли он вопрос с женой, Роберт ответил: «Нет-нет, я прощупывал тебя, потому что для ребенка важно иметь дом, где его любят. И ты такой дом предоставила».