Опять ягодка (сборник)

– А кто, кто он?! – допытывался подробностей идеалист, который только что получил подтверждение того, что страстная любовь с первого взгляда существует. Он всегда в нее верил, в такую любовь, только жизнь постоянно гасила идеалы. А тут – вот оно! Родная дочь! Родная кровь!!

– Да не стоит о нем, – отмахнулась Кася. – Болгарин. Красив, как Ален Делон… Уехал сразу в свою Болгарию. Обещал потом найти, написать. Но… не будет он писать, не приедет. Бросил он меня, понимаешь, пап, броси-и-л!

Тут Кася, добираясь до апофеоза драматической сцены, дико завыла и бросилась на грудь отцу, который тоже сразу заплакал и принялся гладить дочь по удалой, бесшабашной голове. Дебют остался за Касей. Можно было теперь не опасаться, что ее выгонят из дому и что она не найдет поддержки родителей, хотя бы на то время, пока будет вынашивать ребенка.

Первые шесть месяцев, целых полгода, Кася продолжала работать в кафе «Василек», но только официанткой, мойщицей посуды она больше не была. Ее нынешнее положение было ей к лицу, да и вообще в ней после визита в Москву появилось нечто… нечто очень заманчивое для мужчин, посещавших «Василек». Вполне возможно, что развратный вечер с двумя молодыми людьми вскрыл в ней такие потаённые резервы порочности и женского животного магнетизма, что белый передничек и вообще весь скромненький прикид официантки ничего не могли скрыть, и целомудренный облик Каси не мог обмануть никого из мужской клиентуры «Василька». Скрытое беспредельное распутство, обещавшее, если достичь желаемого, невыразимые постельные утехи, подозревалось мужчинами в окончательно сформировавшейся женщине Касе. Она в этих самых подозрениях была совершенно не виновата, как-то само получалось. Несмотря на то, что она после Москвы возненавидела и мужиков всех, и прежде всего себя за свои бесстыдные животные проявления, и решила с тех пор вести добропорядочный и даже аскетичный образ жизни и, быть может, даже совсем отказаться от половой жизни – так вот, несмотря на все эти благие намерения, сексуальность из нее прямо-таки лезла наружу, нагло и победительно.

Не прикрытую ничем мужскую похоть гостей директор Ашот сдерживал и оберегал Касю, однако и сам смотрел на нее изредка глазами голодного щенка, который ждет, что его, наконец, покормят. Кася, разумеется, это видела, и однажды у нее даже мелькнула хулиганская и подлая мыслишка – и это было еще в первый месяц возобновления ее работы в кафе – окончательно влюбить в себя бедного Ашота, дать ему то, чего он так давно и сильно хочет, а уж после гибельного для него, якобы с последствиями, интима анонсировать его как отца будущего ребенка. Но все-таки у Каси хватило совести или, может быть, жалости к нему – не делать этого, и она отказалась от такой подленькой и гадкой идеи. Стыдно ей стало, когда в недрах порочного сознания только-только зародилась эта дьявольская мысль.

«Все-таки нельзя, – подумала Кася, – все-таки Ашот очень хороший… и добрый. За что же его так?» То есть интим-то, конечно, состоялся, но без роковых для директора последствий. Но полюбил он ее после этого пылко и преданно и был готов на все, лишь бы сделать любимой что-нибудь приятное. Через несколько месяцев случай осчастливить любимую представился.

Кася открыла своему покровителю всю жестокую правду о своей внезапной беременности. Но поскольку чистая правда никому не интересна, Кася украсила ее детективно-художественными аксессуарами, не забыв вычеркнуть из рассказа собственное малопривлекательное поведение мартовской кошки. Очищенный от лишних деталей, рассказ приобретал, таким образом, мелодраматическое обаяние. Краткий конспект был таков: вначале, как и для отца, – неотвратимая любовь с первого взгляда, затем – полное и всецелое доверие к любимому, который в итоге оказался подлецом и сутенером, потом – визит в гости к другу (Кася придерживалась правды, когда можно было не врать), и там – коварство любимого; и, наконец, финиш – зверское изнасилование с особым цинизмом двумя негодяями по очереди и одновременно. Сладкое воспоминание в финале рассказа загорелось в глазах Каси компрометирующим блеском, но она вовремя его погасила, а Ашот, ослепленный драматизмом повествования, ничего не заметил.

– Кто он? Кто он?! – рычал Ашот, совсем как тот из романа Дюма убийца герцога Бекингэма после страшного рассказа миледи о том, как ее заклеймили лилией на плече. Ашот даже хотел поехать в Москву и отомстить, но Кася сквозь навернувшиеся от жалости к себе слезы умоляла его не делать этого. Скрежеща зубами и сверкая черными глазами, Ашот позволил себя уговорить.

А ребенок?.. Даже непонятно было, от кого он, кто «счастливый отец»: ее первая любовь или же его друг. Зачатие в данном случае произошло не двойни, а, можно сказать, двойней, дуплетом, парой подонков! Гадко, конечно, но это так.

С того дня сердобольный Ашот стал относиться к Касе больше по-отечески, чем по-мужски. Он стал помогать. Помогал и прежде, но с того дня – с утроенной силой. Она оказалась целиком на его попечении, ведь из родительского дома она ушла на седьмом месяце. Живот стал уже заметен, и признание в грехе Ашоту было очень своевременным. Родители были совсем не против внука, или внучки, или даже двойни, но Кася, упрямая и злая на весь несправедливый мир, не захотела терпеть навязчивую родительскую опеку и бороться с трудностями решила сама. Поэтому она, почти на сносях, гордо покинула отчий кров и сняла квартиру, разумеется, не без помощи мужчины, из разряда тех, кого в скором времени назовут спонсорами. Спонсор Ашот в этот непростой период Касиной жизни узнал и о ее заветной мечте – уехать в Латвию, в Ригу, и там пожить. Кася не призналась ему, чтобы не расстраивать, что намеревается уехать туда навсегда, поэтому и сказала, мол, «уехать на некоторое время и пожить там».

– Почему там?

– Да бог его знает, там, и всё. И твой волшебный запах одеколона «Рижанин», – добавила она с чудесным лукавством, – тоже сыграл свою роль. Не последнюю, между прочим.

Ашот таял и смотрел на нее своими черными маслинами, которые начинали блестеть от навернувшейся влаги. А у Каси в то же время теплилась надежда, что покровитель, может быть, даст деньги и на Ригу. А вдруг… Все может быть. Просить прямо у него денег было бы совсем нагло, это был бы явный перебор. Но надеяться, что сам предложит, – можно, тем более что надежда имела под собой крепкие основания: любовь Ашота и его природная доброта. И в свой день рождения она услышала от него заветные слова: «Я дам тебе деньги на Ригу твою». После чего Ашот вынул и подарил ей сберкнижку с внушительным счетом на предъявителя. Кася кинулась ему на шею, но помешал подросший живот, который тут же напомнил о проблеме. «А как ехать? С ребенком на руках или без него? А куда его деть? С ребенком, конечно, хуже. Труднее будет устроиться», – так думала и прикидывала Кася.

Поедет она вдвоем или одна, так или иначе, она поступит, как всегда – по-своему.

И вот, ровно через полгода после описываемых событий Кася, только теперь уже не Кася, а Екатерина Ивановна Федосеева, в поезде. На свободу, как говорится, с чистым паспортом! И без ребенка, которого она, как ей казалось, удачно пристроила.

В четырехместном купе ехали всего лишь вдвоем с одним очень веселым мужиком. Что вдвоем – повезло, поезд был полупустой, не сезон. Но мужик один заменял собой недостающий комплект. Первым делом он выставил на столик бутылку водки, хлеб, сало и чеснок. И в Европу, оказывается, можно ехать со своими укоренившимися привычками. Касе это было странно, она уже настроилась на другое. Даже в тамбуре их вагона красовалась табличка с отпечатанным, между прочим, текстом, а не от руки, как бы в Сызрани намалевали: «Дорогие граждане пассажиры! Убедительная просьба – не скапливать слюнную жидкость во рту и не сбрасывать ее на пол тамбура». Во как! А у нас бы просто и грубо написали бы: «Не плевать!» А тут вежливо, по-латвийски, словом, Европа все же, не Сызрань какая-то забубенная!

Мужик в купе, однако, всеми силами старался вернуть Касю на землю. Хлопнув полстакана и закусив салом и чесноком, отчего наполнил купе крепким запахом русского здоровья, он весело обратился к молодой женщине:

– Ну, рассказывай.

– Что рассказывать-то, – смутилась Кася.

– А всё, – сказал мужик, наливая себе еще полстакана, – ты будешь? – соблюдая светские приличия, он предложил Касе водки.

– Не-е! Я не хочу, не могу, – попыталась она как-то оправдать свое некомпанейское поведение.

– Ну, как хочешь, – почему-то засмеялся мужик, – это даже хорошо, потому что мне одной бутылки мало, – сказал он, тем самым испугав Касю, которую страшила перспектива остаться в купе наедине с пьяным мужиком. Он выпил, крякнул, вновь закусил, усилив тем самым стойкий уже аромат их купе, и представился: – Олег… Паршивлец. Замглавы администрации райцентра Большая Ляля, – счел нужным добавить он.

– А что? Есть и малая? – не сдержав природного своего ехидства, спросила Кася.

– Е-э-сть! У нас на Урале все есть! – сказал он и снова плеснул в стакан. Снова хряпнул, снова крякнул и снова откусил половину дольки чеснока.

Брезгливо глядя на него, Кася подумала: «Надо же. Паршивлец. Одну букву «л» из фамилии убрать, и будет полная картина. Замглавы администрации… Наверняка взяточник. «Паршивец», – Кася улыбнулась своим мыслям.

– Ну, чего застыла? – опять воспарил веселый попутчик. – Приободрись! Рассказывай.

– Да нечего мне рассказывать, – почти возмутилась Кася.

– Как это нечего? – искренне удивился он, а потом наставительно ткнув палец в сторону Каси, разродился афоризмом, который следовало бы написать на всех железнодорожных билетах: «Поезд существует для того, чтобы рассказать о себе всё!»