Опыт конкретной философии

1937

о понятиях ДЕЙСТВИЯ и личности

Вероятно, мы не сможем назвать другие понятия, которым бы в пос­ледние годы уделялось так мало внимания. В особенности это касается идеи действия. Одно из объяснений подобного пренебрежения заклю­чается в том, что идея действия оказалась подчинена идее революции, о которой, если подходить к этому философски, я сказал бы, что она по сути своей порочна и передает свою ущербность любой смежной с нею идее. В целом я думаю, что с того момента, когда мы начинаем прибе­гать к прописным буквам, мы что-то неизбежно теряем; именно это в данном случае и произошло. Вместо того чтобы говорить о каком-либо конкретном действии, о конкретной революции, мы говорим о Действии, о Революции, не подозревая, что в данном случае мы склонны гипоста­зировать моменты и переходы диалектического порядка.

Размышляя в течение последних недель над понятиями действия и личности, я сделал определенное открытие, которому предшество­вал ряд подобных наблюдений, заключающееся в том, что в сущности «здесь ничего не понято», что мы занимаемся только тем, что прикры­ваем словами бездну нашего незнания. Я хотел бы приступить к этому исследованию в манере как можно более конкретной и непритязатель­ной, взяв эти понятия в их изначальном содержании, в их укорененно­сти в живом опыте. Я совершенно отрицаю за философом любую дик­таторскую власть над идеями. Например, сказать вслед за Дени де Ружмоном*, что личность — это творческое призвание, — значит со­вершить своего рода государственный переворот, а кроме того, иска­зить присущий словам смысл.

Чтобы попытаться дать определение понятию действия (что, мо­жет быть, и невозможно, и мы увидим почему) или по крайней мере приблизиться к этому определению, я хотел бы сослаться на конк­ретные случаи, когда мы употребляем слово «действие» в его наибо­лее точном, наиболее ясном смысле. Прежде всего мы противопос­тавляем действие поползновению к нему. О действии мы говорим тогда, когда поползновения кончаются. Когда же переходят к дей­ствию? «Переходить к действию» — запомним это выражение. В аналогичном смысле мы говорим, например, о государственном дея­теле: достаточно слов, нам нужны действия.

Проанализируем эти исходные данные. Ясно, что поползновение к действию противопоставлено ему именно в таких своих качествах, как неопределенность и бессилие; с другой стороны, испытывающий та­кое поползновение не в состоянии решиться на что-либо сам, он ко­

84

леблется, он нерешителен, он полон опасений и не способен активно вмешиваться в действительность, изменять ее. Все остается в прежнем состоянии. Так же обстоит дело, когда говорят, но слова остаются только словами. Мы сразу же должны допустить, что слова не являются час­тью реальности, что они даже не примыкают к ней, а скользят поверх нее как ветер, не задерживаясь, а следовательно, не имея действитель­ного влияния на ход вещей. Впрочем, этот постулат требовал бы более тщательного изучения и в значительной мере пересмотра.

Мы видим уже сейчас, что сущность действия состоит в дей­ствительном изменении. Изменении чего? Некоторой ситуации, к которой это действие приложимо* и которую само действующее лицо не в состоянии целиком охватить взглядом. Но нужно, чтобы оно поняло эту ситуацию хотя бы частично. Очевидно, для действия недостаточно изменения. И здесь мы глубже проникаем в природу действия. Когда я, например, говорю о преступлении, что это вы­ходка (le geste) сумасшедшего, то данное выражение предполагает негативное значение: выходка именно потому, что это не действие. Я предполагаю различие между данными понятиями. Однако акт, о котором идет речь, может изменить и даже неизбежно изменяет си­туацию, причем неопределенным и как бы недоступным оценке образом.

Этот акт, или жест, правы мы в этом или нет, кажется нам подоб­ным несчастному случаю в прямом смысле этого слова (болезнь, катаклизм) — quod accidit1. Но действие — это нечто больше, чем просто происходящее.

Мне скажут: действие добровольно. Без сомнения, но, по-моему, это мало о чем говорит. Ведь, употребив слово «воля», мы рискуем увязнуть в бесконечных психологических анализах.

Результаты моих наблюдений я бы выразил следующим образом.

С одной стороны, действие по сути является тем или иным, оно чет­ко очерчено (именно это сегодня склонны упускать из виду). Если нас спросят о нем, мы должны быть в состоянии ответить да или нет. Пере­ход к действию — переход через порог, который отделяет область, нахо­дящуюся по ту сторону «да» и «нет» или там, где они переплетены друг с другом, от той области, где они разделены и противопоставлены. При­ведем самый простой пример. Некто ухаживает за больным, которого он ненавидит; больной умирает; его спрашивают: желали ли вы смерти этому больному? Без сомнения, здесь нужно было бы ответить «да» и «нет» одновременно, что означает, что на этот вопрос нельзя ответить, он не содержит в себе ответа. Зато на вопрос «подлили ли вы в его ста­кан яд?» существует единственный, определенный и однозначный от­вет. Отметим между тем, что в каких-то пределах здесь не все ясно. Пред­положим, что я плохо сосчитал капли лауданума*, который я дал больному; эта ошибка может послужить основанием для бесконечно­го ряда вопросов, и мы не можем сказать точно, есть ли на них одно-

' случившееся (лат.).

85

значный ответ. Здесь существует теряющаяся в неопределенности слож­ность, которую мы не имеем права в дальнейшем упускать из виду.

С другой стороны, очевидно, что реальность действия ни в коем слу­чае не исчерпывается с видимым окончанием действования. Здесь появ­ляется другой, дополнительный и в какой-то степени антиномичный ас­пект. Предварительно я сказал бы, что этот аспект состоит в том, что действие по сути своей вовлекает действующего в какие-то обязательства.

Но это понятие обязательства требует тщательнейшей разработки: хотим ли мы этим сказать, что действующий скрытым образом прини­мает последствия своего действия, какими бы они ни были? Нужно, од­нако, заметить, что здесь мы сталкиваемся с чистой абстракцией: бес­конечные последствия действия нельзя предвидеть, и путаница причин такова, что я был бы вправе, ввиду подобных противоречащих моим желаниям последствий, приписать их какой-то дополнительной причине.

Когда я говорю, что мое действие связывает меня обязательством, это, как мне кажется, означает буквально следующее: моему действию присуще то, что оно может в дальнейшем быть затребовано мною, это по сути дела равнозначно тому, как если бы я заранее подписался под следующим признанием: в тот день, когда я другим человеком или са­мим собой — это различие здесь не играет никакой роли — буду обра­щен лицом к лицу к совершенному мной, я должен буду сказать: да, конечно, это сделал я, ego sum qui feci; и мы должны пойти еще далее: я признал бы заранее, что если я уклоняюсь от ответственности, то буду виновен в отречении. Проиллюстрируем нашу мысль. Наиболее ярким и сильным примером здесь, без сомнения, является обещание, посколь­ку оно есть действие, а не «теге words», не пустые слова. Я обещаю какому-либо человеку свою помощь, если он окажется в затруднитель­ных обстоятельствах. Это равнозначно высказыванию: «Я признаю, что если будут иметь место подобные обстоятельства и я уклонюсь от вы­полнения обещания, то это равносильно отрицанию меня самого, допу­щению разрушающей мою собственную реальность двойственности». Это, очевидно, в равной степени приложимо к любому действию, даже предосудительному (например, к краже). Если я скажу, что такая-то кра­жа является действием в отличие от выходки клептомана или лунатика, то это значит, что позднее, когда я буду поставлен перед фактом совер­шенного мною, я буду вынужден признать: да, это совершил я, а не не­кая пагубная сила, которая завладела и загипнотизировала меня. Други­ми словами, не существует действия без ответственности за него, отсюда сразу же можно сделать вывод, что слова «немотивированное, беспри­чинное действие» противоречивы по своей сути. Немотивированное действие не есть действие, либо оно само отрицает себя как действие; эта псевдоидея есть не что иное, как продукт смешения, может быть и сознательного, несоединимых между собой уровней реальности.

Если я, например, лгу, то ipso facto1 я обязываюсь в дальнейшем при­знать, что солгал именно я. За любое действие, предполагающее предва-

1 тем самым (лат.).

86

ряющую ретроспекцию, ответственность как бы заранее взята. В про­тивном случае лгу уже не я и я сам аннулирую себя как субъекта, как личность. Используя несколько другой язык, можно было бы сказать, что я солидаризируюсь с моим действием, как если бы мое действие и я были бы членами одного внутреннего сообщества, одного клана. И нужно отметить, что принятие мной совершенного на мой счет невозможно без его оценки, без определения его ценности; впрочем, может случить­ся и так, что я хвалю себя за свое действие или, напротив, сожалею о нем или же не знаю, сожалеть ли о нем или поздравить себя с ним. Но в любом случае действие должно быть квалифицировано как хорошее или как плохое. Чем более оно приближается к нулевой оценке безразличия, тем менее может быть расценено как действие*.

Не дается ли нам тем самым основа для определения понятия «дей­ствие»? Если сказать правду, я так не считаю. Углубляя только что выс­казанное, отметим, что в сущности действия есть нечто, что не может быть констатировано или объективировано; действие не может быть осмыслено без соотнесенности с конкретным лицом, без ссылки на «это я, кто...». Это значит, что действие представляется действием толь­ко для действующего лица или же для того, кто идеально, в силу сим­патии принимает на себя роль действующего. Поэтому нужно признать, что мыслить действие не значит объективировать его, поскольку, объек­тивируя его, я склонен его рассматривать как не-действие.

Отсюда следует ряд важных следствий. Наша склонность объекти­вировать выражена в нас до такой степени, что мы неизбежно стре­мимся представлять себе действие как результат, задаваясь вопросом, откуда оно проистекает и кто его совершил. В этом отношении наш анализ требует от нас раскрытия определенной двусмысленности в выражении ego sum qui feci1. Мы пытались дать ему, так сказать, ло­кальную интерпретацию: «это я, кто...» означало бы вот именно эту руку, именно этот рот. Но в действительности указательная ценность этих точек отсчета является нулевой. Может так случиться, что я дол­жен приписать себе действия и слова другого. Это уже будет не вот этот рот и не эта рука и, однако, это буду я. Итак, я — это не кто-то, имея в виду, что, по определению, кто-то — это кто-то другой. Я неко­торым образом противоположен кому-то, здесь я занимаю позицию абсолюта. Однако это только один момент диалектики: для другого, для Пьера и Жана, я являюсь кем-то, мое действие есть действие опре­деленного кого-то; с другой стороны, мне дано воспринимать Пьера и Жана как действующих лиц, то есть смотреть их глазами, видеть себя, как они меня видят, следовательно, видеть себя как кого-то, как кого-то другого. В этом случае я перестаю совпадать с самим собой, как если бы мое существо было расщеплено. Таков неизбежный и об­манчивый результат интроспекции (самонаблюдения). Постараемся разъяснить это более конкретно. Предположим, что я вмешался, что­бы защитить ребенка от грубо обращающегося с ним взрослого, это