Опыт конкретной философии

С другой стороны, — и это кажется мне главным, — как только я разоблачаю «благонамеренность» в других, то есть становлюсь их су­

144

дьей, попирая тем самым один из существенных заветов Евангелия, то сам начинаю вести себя как фарисей, поскольку незаметно считаю себя «лучше думающим», свободным от тех досадных помех, которые, как я полагаю, стесняют движения других. Спустимся с пустынных высот абстракции на землю: мне совершенно ясно, что у многих левых като­ликов, не жалеющих сарказма по отношению к правым католикам и считающих их «благонамеренными» и «гробами побеленными»*, про­является определенный конформизм наоборот, рискующий очень бы­стро превратиться в просто конформизм. Обратимся к примеру граж­данской войны в Испании, которая вот уже два года сотрясает мир и сознание людей. По отношению к этим событиям столкнулись две про­тивоположные позиции: «мы, католики, за генерала Франко и всех тех, кто желает освободить Испанию от марксистского рабства» и «мы, католики, за тех, кто отказывается отдать страну во власть диктатуры, опирающейся на марокканских наемников и фашистские режимы». Мы никогда не признаем, что с католической или христианской точки зре­ния мирское дело имеет абсолютное значение, независимо от тех средств, которые используются для его обеспечения. Даже если по­добное разделение целей и средств как-то допустимо в политике — хотя и здесь оно глубоко ранит нашу совесть, — оно абсолютно проти­воречит сути христианства. Я осмеливаюсь утверждать, что когда по поводу испанских событий правые и левые католики вступают между собой в конфликт, то в действительности сталкиваются друг с другом два вида конформизма, каждый из которых подхватывает лозунги тех или других органов печати, изо дня в день формирующих и поддержи­вающих у своих читателей предвзятые взгляды. Но драма на Иберий­ском полуострове настолько сложна, что превосходит любые схемы, которые строят себе плохо информированные читатели, питаемые тен­денциозно подаваемыми новостями. Поэтому серьезным образом обо­снованная позиция, свободная от эмоций, здесь практически невоз­можна. Отсюда следует заключить, как бы парадоксально это ни казалось, что если католицизм есть прежде всего требование универ­сальности, то наш долг как католиков заключается в том, чтобы преж­де всего понять, что в данном случае бессмысленно требовать мыс­лить по-католически. Речь идет только о том, чтобы перед лицом проблем, мобилизующих в нас самое лучшее и самое худшее, с одной стороны, использовать в полную меру критический разум, дискреди­тированный в настоящее время во имя упрощенной и ошибочной кон­цепции интуиции, с другой — не отступать ни по отношению к одним, ни по отношению к другим от справедливости и милосердия, вне ко­торых нельзя избежать идеологически оправдываемого насилия.

Я знаю по опыту, что подобная позиция неблагодарна и противо­речит склонностям человеческой природы. Более того, для католика более, чем для кого-либо другого, по-видимому, непреодолимо иску­шение систематизировать свои убеждения в стройное и по видимости непротиворечивое целое. И объясняется это двумя причинами. С од­

145

ной стороны, это способ придать основательность самим по себе сла­бым позициям. С другой — потребность систематизации отвечает стремлению противопоставить противнику единство взглядов, кото­рое, как считают, способно его обескуражить. И естественно поэтому, что конформизм во всех сферах представляется как простое и чистое продолжение ортодоксии. Но это лишь простая оптическая иллюзия, последствия которой могут быть пагубными. Возникает контамина­ция, в силу которой сама ортодоксия рассматривается как религиоз­ный конформизм, становясь объектом всевозможных нападок, обру­шивающихся на подчинение лозунгу вообще, каким бы он ни был. Легко показать, что это правомерно для всех сфер, в том числе и для науки. Когда говорят, что католик именно как католик должен выступать про­тив закона эволюции или концепций Эйнштейна, то забывают при этом об абсолютной несоизмеримости между сферой трансцендентного, к которой он имеет отношение в качестве верующего, и той самостоя­тельной, хотя и ограниченной сферой, в пределах которой эволюцио­нирует позитивное знание. Нет ничего ошибочнее, чем идея непре­рывности, по праву и по факту, между инвариантами Веры и какой-либо по сути относительной и тем самым доступной пересмотру концепци­ей, воплощающей в данный момент позитивное знание. И, я добавлю, было бы крайне неосторожным пытаться использовать в апологети­ческих целях открытия физики и биологии, неправомерно экстрапо­лируя их результаты и рассматривая их в отрыве от их контекста.

Но не создается ли этим самым разрыв между миром Веры, с од­ной стороны, и мыслью и даже жизнью — с другой? Именно здесь я считаю необходимым развеять все двусмысленности.

Мы слышали как неверующие не раз заявляли нам не без презре­ния: «Вы, христиане, исходите из уже готовой истины, избегая нето­реных троп. Это значит, что в игре знания и жизни вы пользуетесь краплеными картами». Это обвинение было бы мотивировано толь­ко в том случае, если обосновано утверждение, что ортодоксальность неизбежно уступает место конформизму. А это-то я как раз и оспари­ваю без всякого колебания. Таким образом, здесь требуется опреде­ленная дисконтинуальность (прерывистость), для того чтобы мы мог­ли проявить свободу, делающую нас людьми. Кроме того, мы должны прояснить природу этой дисконтинуальности.

Всем известно глубокое различение, которое Бергсон в своей книге «Два источника морали и религии» провел между моралью закрытой и моралью открытой. Закрытая мораль есть мораль существа, составляю­щего одно целое с тем обществом, которому оно принадлежит. И то и другое объединяются для решения задачи индивидуальной и социаль­ной охранительности. Такая мораль считается поэтому неизменной. Открытая же мораль есть импульс, требование движения. Мораль Еван­гелия есть по сути своей мораль открытой души. «Поступок, посред­ством которого открывается душа, имеет своим результатом расшире­ние и возвышение к чистой духовности морали, замкнутой и

146

материализованной в формулы»*. Открытая мораль выражается в обра­щениях к нашему сознанию со стороны лучших представителей чело­вечества. Я считаю, что философия Бергсона должна здесь быть про­должена за рамки этики: открытой мыслью по преимуществу является не только подлинно христианская мысль, можно сказать, что она отри­цает саму себя в той мере, в какой закрывает себя, но можно считать, что ортодоксия, понимаемая в своем истинном смысле, определяет усло­вия, укорененные в сверхъестественном и позволяющие раскрыть для знания и деятельности человека самые безграничные возможности.

Если это обстоит таким образом, то все, что я говорил только что о дисконтинуальности между миром веры и миром опыта, нуждает­ся в дополнении или, точнее, в уравновешивании. Конечно, не может быть и речи о том, чтобы каким бы то ни было образом выделить из содержания откровения следствия, столь же достоверные, как и оно, и интересные, например, для политики или науки, взятые в их мирс­ких исторических формах. Но невозможно отрицать, что живущий в свете Христа и его обета тем самым занимает позицию, способству­ющую лучшему пониманию условий истины и справедливого дей­ствия, не абстрактно и теоретически, a hie et nunc. Но это справедли­во лишь постольку, поскольку его верность не вырождается в самодовольство и снисходительность к себе, свойственные фарисею, тому фарисею, черты которого каждый из нас, присмотревшись, мо­жет обнаружить в глубине себя самого.

Идея, что открытая мысль обязана перед самой собой пребывать в неопределенности относительно последних инстанций человеческой судьбы, может перевернуть все у неверующего или еретика, по край­ней мере у того, кто гордится своей ересью. Нерешительность в глав­ном оказывается признаком и привилегией просвещенного ума. Иног­да идут еще дальше, допуская более или менее явно, что лишь отрицание отвечает глубочайшим чаяниям свободного человека и что утверждение есть рабство. Эти постулаты, по меньшей мере несостоя­тельные в свете выявляющего их анализа, неявно присущи тому, что принято называть свободомыслием. Необходимы кропотливые анали­зы, чтобы показать, как они смогли я не скажу навязать себя ясному сознанию, но изнутри и как бы украдкой пропитать саму ментальную ткань у многих наших современников. Однако очевидно, что, если ор­тодоксия мыслится и утверждается без извращения ее истинной при­роды, она создает такую духовную атмосферу, благодаря которой ут­верждение может расцвести самым свободным образом. «Если мы хотим реформ, — говорит Честертон, — нам надо примкнуть к орто­доксии, так как те, кто начинают с отрицания Церкви во имя свободы и человечности, кончают тем, что выкидывают за борт и то и другое ради продолжения борьбы, целью которой они считались». События по­следнего времени бросают свет на эту связь, соединяющую подлин­ную ортодоксию с сохранением того, что я охотно назвал бы позитив­ным началом в человеке, против которого яростно ополчаются новые

147

хозяева нашей разделенной Европы. И нужно добавить, что если в сегодняшней Германии часть протестантов героически, вызывая вос­хищение, выступает против официальной религии, зараженной нео­язычеством, то происходит это в той мере, в какой она остается вер­ной Слову Христа, то есть в той мере, в какой она, несмотря ни на что, остается своими живыми корнями связанной с той ортодоксией, которую она, казалось, отвергает.

В заключение я хотел бы подчеркнуть тот момент, что, быть мо­жет, в межконфессиональных отношениях следовало бы особенно тщательно остерегаться того скрытого фарисейства, опасности кото­рого мы постоянно подвергаемся, интерпретируя ортодоксию не как верность, а как высшую форму конформизма.

Я не знаю более бессмысленных и, в конце концов, более возму­щающих наш дух споров, чем те, в которых периодически сталкива­ются между собой католики и протестанты, будучи, впрочем, одинако­во добросовестными и полными желания достичь взаимопонимания, и в которых они стараются выяснить моменты своего согласия и не­согласия. Как только католик объявляет протестанту, что он, католик, а вернее Церковь, обладает монополией на глобальную истину, только искаженные заблуждением обрывки которой даны протестанту, как только он начинает радикальным образом отрицать за своим оппонен­том способность находиться на том же уровне, что и он сам, отвергая тем самым возможность спора, так сразу же вопреки самым благопри­ятным предзнаменованиям начавшаяся встреча приносит горькое и разочаровывающее впечатление непоправимого недоразумения. Совер­шенно избежать этого, очевидно, нельзя, по крайней мере по факту, если не по праву. Однако в то же время подобная невозможность вза­имного понимания христиан настолько обескураживает и озадачива­ет, если иметь в виду свет евангельского учения, что мы обязаны про­тивиться ей всеми нашими силами, чтобы вырвать из нас это зло во всех его разновидностях. Исследуя суть различия между ортодоксией и конформизмом, которое я пытался установить, мы можем, как мне кажется, найти тот путь, по которому следует здесь идти.

В замечательной во многих отношениях книге преподобного отца Конгара, посвященной экуменизму, мы нашли смелое и исполнен­ное героического евангелизма высказывание: «Поскольку мы пред­принимаем что-то против кого-то, даже против заблуждения, то мы ведем себя не совсем как католики». Конечно, это утверждение мо­жет вызвать возражения. Но мне кажется неоспоримым, что католик может — и по правде говоря, должен — выступать самым категори­ческим образом против претензий. Он может осуждать ересь только в той степени, в которой она претендует быть истиной. Но в таком случае — ив этом вся проблема — против подобной претензии сле­дует выдвигать нечто иное, чем обратную претензию или утвержде­ние, которое другим может отождествляться с противоположной пре­тензией. И мне кажется, что нечто требуемое здесь есть Милосердие

148

и только оно одно, которое выше и сильнее всего. И как раз в этом заключается основополагающий урок Нового Завета. Если это так, то ортодоксия может быть признана этим другим, этим чужим, к ко­торому мы в тревоге обращаемся только в свете полного Милосер­дия, которое она должна распространять, — в противном случае она не есть Абсолютная Верность, являющаяся ее сутью. И поэтому нельзя ли сказать, что всякое ущемление Милосердия со стороны тех, кто взял на себя трудную задачу действовать от имени Церкви, есть по­сягательство на саму ортодоксию в том совершенно четком смысле, что такое ущемление ведет к тому, что в глазах другого ортодоксия предстает как претензия, вместо того чтобы быть вечным свидетель­ством, и что постольку оно предает и ее и Христа, о котором она свидетельствует? Для меня тем самым оказывается отвергнутым, во имя самого католицизма, тот род вздыхающего и презрительного снис­хождения, которое многие из нас обнаруживают перед своими отде­ленными братьями и которое выражается в «мы, католики», проти­вопоставляемом «вы, бедные слепцы». Диалектика, которую я пытался обнаружить в отношении «благонамеренных», оказывается правомерной и здесь. Избранничество, в христианском смысле сло­ва, измеряется прежде всего дополнительной ответственностью, ко­торую берет на себя избранник. Это правомерно и в отношении като­лика. Если верно, что ему дано думать о еретике иначе, чем дано еретику думать о католике, то только при условии освобождения его от всего, что сколько-нибудь могло бы напоминать чувство превос­ходства или привилегии, и при условии обострения в нем самом со­знания своей личной ущербности. Это возможно лишь в том случае, если он берет на себя груз его заблуждений, не обвиняя его в них и по-фарисейски не радуясь тому, что он сам чудесным образом свобо­ден от них. Как можно, в самом деле, не напомнить нам о том, что наше христианское призвание делает нас свидетелями? Мы свиде­тельствуем в пользу ортодоксии, то есть в пользу Христа, только тем смирением, которое должно быть не установкой, а признанием ре­альной и неизбежной ситуации. Не следует забывать также, что если не в нашей власти совсем отказываться от свидетельствования, то мы в состоянии, к сожалению, свидетельствовать против нашего Гос­пода и увеличить тем самым число тех, кто каждый день вновь Его распинает. Ошибка любого конформизма в том, чтобы считать, что между этими двумя свидетельствами, между этим «Да» и этим «Нет», в которых кристаллизуется вся судьба духа и вне которых есть место лишь для хаоса мнений, может быть среднее звено. Но если этот хаос, этот туман не рассеивается с восходом солнца, то он исчезает во мраке ночи.