Орден Змей

— Думать головой, я понял. Спасибо, наставник, — поклонился я-Ормар. — А что случилось с вами?

— Иди уже, — зыркнул он недобро на меня своим единственным глазом.

А вот я-Ваня совершенно потерялся в сознании мертвяка, хотел сожрать всех подряд. И ладно уж бабу Нюру, это еще куда ни шло, но вот своих друзей — это уже слишком. Ямщика же следовало если не сожрать, то проткнуть ему сердце шашкой. Эти мысли проносились у меня в голове, когда я во сне в теле Ормара шел по длинной галерее, соединяющий корпус, в котором развивали способности, со столовой — в том далеком времени или мире наступало время ужина. Ведь только друзья спасли меня и от смерти, и смогли отбиться от мелкого недомертвяка, когда я ничего не соображал. Спасибо Генке, всегда умевшему замечать детали и делать верные выводы.

Интересно, это он стукнул меня по башке, когда я выходил из шатра? Я, кажется, начал превращаться в зомби, чтобы сожрать ямщика, который… Осознание того, чем провинился ямщик, резануло меня, будто лезвие остро наточенного ножа, которым мама нарезала продукты, готовя нам ужин. Мама! Отец! Его шашка! Мелкая…

Меня выдернуло из забытья, я резко поднялся на кровати, застонав от боли в правом в плече. Полумрак, занавешенные окна, сквозь которые пробивается слабый свет — вечер или уже утро? Комната мне незнакома. В углу большой киот со множеством икон, в центре которого — икона Воскресения с изображением ада, где длинный изгибающийся змей своими кольцами удерживает в мраке грешников. Теплится лампада, своим мягким светом бросая пляшущие тени на всё вокруг. Пахнет чем-то церковным, елейным и благообразным.

Резной шкаф, большой стол, покрытый зеленым сукном, заваленный книгами и бумагами, на противоположной стене — фарфоровые тарелки, расписанные красками. На самых больших по центру — герб Ломокны — на лазоревом поле длинная металлическая палка, лом, воткнутый в холм, наверху по сторонам две шестиконечные звезды, направленные двумя углами вверх и вниз. На втором — картина человека в древней нерусской одежде, узнал в нем Карла Ломокку, мифического основателя города.

Повернул голову дальше и увидел еще одну кровать — на ней кто-то лежит, но мне непонятно, кто это: ложе находится у самой стены, неясный свет от лампадки и сквозь задернутые вышитые занавески окна не дают возможности разглядеть. Надежда вспыхнула в моем сердце, и я решил подойти и посмотреть, кто же это.

Сделал движение, чтобы встать — и понял, что привязан за обе ноги и здоровую левую руку к кровати. Привязан не жестко, но могу только немного сдвинуться на кровати, могу сидеть — не более того. От неожиданности вскрикнул, а человек в дальнем углу комнаты проснулся и повернул ко мне голову.

— А-а-а, — я ожидал увидеть кого угодно, но только не бабу Нюру, которая деловито хрустнув костями, улыбнулась своей обворожительной (нет) улыбкой. Вспомнил, как решил ее съесть перед превращением, и мне стало неловко.

— Что, милок, кушать меня не будешь? — шамкает старуха. Она что, мысли читает, с ужасом подумал я, тупо таращась на ждущую ответа бабу Нюру.

— Не будешь, — решила она и подошла ко мне, — тогда давай отвяжу, а то ты своей одной рукой до вечера не управишься.

— До вечера? Сколько времени прошло? Где я? Что с родителями, с сестрой? — из меня вылетела череда вопросов, и прихватило горло.

— Так, погоди, погоди, — старуха, подошедшая к моей кровати, остановилась, и останавливающе помахала руками — Я, пожалуй, пока тебя не буду развязывать, от греха… Значит так, Ваня. Родители твои погибли.

Мое сердце провалилось вниз, кулаки сжались, а на глаза навернулись слезы.

— Но с Машей всё хорошо, — продолжила баба Нюра, а я облегченно вздохнул, ведь мысленно уже попрощался и с ней, — она тут, в соседней комнате, спит. Не будем пока ее трогать, скоро сама встанет.

Видя, что я мирно сижу, осмысляя страшные и радостные известия, старушка продолжила:

— Ну, вижу, что буянить не будешь, так что всё же развяжу.

Пока баба Нюра меня развязывала, бормоча что-то своим осенним шелестящим голосом, я, придавленный и разбитый, пытался осознать, что я больше никогда не увижу родителей, что больше никогда мне не просыпаться, разбуженным мамой, никогда не сходить с отцом на Смоква-реку наловить раков, никогда не идти рядом с ним, облаченным в парадную полицейскую форму, никогда не пробовать маминых блюд, никогда…

Никогда, никогда, никогда — это слово стучало у меня в голове, вбивая всю мою маленькую жизнь в грязь, уничтожая ее, развеивая в прах. Удары молотка по гвоздям в крышку гроба — никогда! никогда! никогда…

И маленькая Машка, сестрица, у меня на руках. У меня, который додумался долбить вздымающийся лед реки палкой, хотя знал о скорой Мертвой седмице. У меня, который не умеет и не знает ничего. У меня, который может превратиться в мертвяка и сожрать… того, кто будет рядом… ее.

Я встряхнул наваждение, и уставился на бабу Нюру. Она явно что-то закончила говорить и ждала от меня ответа. Я же пребывал в ступоре и просто смотрел на ее древнее лицо, отмечая множество глубоких морщин, впалые щеки, седые пряди, выбивающиеся из-под неизменного разноцветного платка. Ее сухие тонкие губы зашевелились. С трудом до меня доходили слова:

— …будем завтракать… та еще повариха, но уж чем богаты… к сестре.

Последнее слово меня зацепило и вывело из заморозки.

— Да, сестра, я хочу ее увидеть, — сказал я.

Баба Нюра покачала головой, и пошла по направлению к выходу из комнаты, а я за ней. Перешагнув порог, я оказался в другой комнате, где стояла одна кровать, а в ней мирно спала Машка. Я с удивлением смотрел на эту идиллическую картину, будто из уже очень далекого прошлого.

— Вы тут побудьте, а я пока… — старуха махнула рукой и прохрустела дальше, оставляя меня стоящим перед Машкой.

Я сел на кровать, погладил сестрицу по голове, поправил штопанное одеяло. От этого девочка проснулась, протерла маленькими ладошками свои огромные голубые глаза, увидела меня и бросилась обниматься.

— Братик, Ваня! А я уж думала, что ты совсем разболелся! Будила тебя, сидела рядом с тобой. Но батюшка Спиридон сказал, что не надо тебя трогать, что тебя чуть зомби не съел. А мама, — она всхлипнула, — и папа… Они…

Сестра разрыдалась, у меня тоже навернулись на глаза слезы. Так мы и сидели, обнявшись, и время проходило мимо нас, заливая утренним светом комнату. Наконец, Маша успокоилась. Сбивчиво и прерываясь на новые слезы, она рассказала, что случилось на площади, и в конце-концов у меня сложилась картина произошедшего. Всё было очень просто.

Когда лошади, от которых я смог отпрыгнуть и оказался под навесом, влетели в толпу, то единственное, что успел сделать отец, в отчаянной попытке спасти дочь — это швырнуть ее из всех сил в сторону. Пролетев пару саженей, Маша оказалась подхваченной кем-то из толпы, и так, целая и невредимая, оказалась потом под присмотром моей подруги Веры и ее родителей. А уже после того, как всё улеглось, бесчувственного меня и бедную сестру взял на попечение отец Спиридон. Теперь мы находились в его доме, где он попросил присмотреть за нами бабу Нюру, пока попадья — Наталья, занята своими пятью детьми.

Деревянный дом священника находился, как я помнил, на Петропавловской улице, рядом с одноименными церковью и кладбищем, и выглянув на улицу, я увидел знакомую ограду и ворота, которые неделю назад выбил испуганный крестьянин, подгоняемый Спиридоном. Теперь створки ворот висели на месте, и ничего не напоминало об устроенном тогда погроме.

Вскоре нас позвали трапезничать, где священник повелел мне креститься левой рукой, раз уж правая была замотана, при этом внимательно наблюдая, как я это делаю, одновременно произнося «Благослови ястие и питие рабом Твоим…». Также прочитал и молитву по родителям и другим погибшим вчера. Совершенно не чувствуя вкуса еды, я, под обхаживание попадьи, запихивал в себя что-то, жевал, когда мне напоминали жевать, глотал, когда говорили глотать. Машка была вялой, с красными от слез глазами, но вроде бы всё же более живая, чем я.