Орехов

– Присаживайся, - сказал Орехов и, опять опустив голову, стал внимательно наблюдать за своими непрерывно шевелящимися пальцами босых ног.

Миронов неуютно присел посреди комнаты на табуретку, положив портфель на колени, и оглядел штукатуренные стены, низкий потрескавшийся потолок и два маленьких окошка без подоконников.

– Плохие у тебя жилищные условия, - грустно сказал Миронов.

– Да ну?.. А у тебя?

– У меня?..
– Прежде чем ответить, Миронов минуту растерянно моргал, точно ему в первый раз в жизни пришло в голову, что у него тоже могут быть какие-то жилищные условия, и не без труда припоминая, какие же они у него, в самом деле.
– У меня, ты спрашиваешь?

– И, наконец припомнив, улыбнулся с некоторым удивлением: - Да, действительно, у меня тоже неважные... А что поделаешь? Давно ли война кончилась? Кругом нехватки...

– Слыхал про войну. А тебя насчет чего прислали? Стыдить меня? Или уговаривать? Или еще что?

– За что тебя стыдить? Стыдить тебя не за что.

– Так ведь не сам же ты пришел. Все-таки прислали?

– Конечно, мне товарищи поручили. У тебя, скорей всего, с начальником разговор вышел? Может быть, недоразумение. Ты обиделся на что-нибудь? Поцапались? Хорошо было бы уладить, если возможно. А?.. Он ведь может обидеть человека.

Орехов поднял голову и незло усмехнулся:

– Ай-ай! Он же начальник. Разве начальники плохие бывают? Как у тебя язык поворачивается.

– Я не говорю, что плохой. А недостатки у него есть. Вот с людьми... Не ладит, нет...

– Если он с людьми плох, так чем же он, по-твоему, так хорош?

– Ну вот, сам видишь, ты обижен. Сгрубиянил он тебе? Это с ним не первый случай.

– Я не обидчивый. А охоты работать вот именно обязательно под его руководством - что правда, то правда!
– нет у меня такой охоты.

– Ах, как ты так рассуждаешь, товарищ Орехов. Конечно, ты обижен и раздражен!
– сокрушенно говорил Миронов.
– Не у начальника ты работаешь. Ты с ним и сталкиваешься-то не часто. А?

– Столкнулся, и вот опротивел.

– Ну, поговорим, расскажи мне. А? Я по-товарищески!

– Что говорить? Уезжаю я по личным причинам. А руководитель он, по-моему, дрянь.

– Нельзя этого сказать. Почему ты так полагаешь? План выполняем. Имеем хорошие показатели. Мы не отстающие как-никак.

– Правильно!
– подхватил Орехов.
– Значит, и начальник молодец. А может, с другим мы были бы на первом месте по Союзу?

– Нет, ты им определенно обиженный!

– Не доплюнуть ему до меня... А мало он с людьми грубиянит? Сводит счеты за каждое слово? Ты лучше меня знаешь.

– Бывали случаи, - печально сознался Миронов.

– Так, выходит, он скверный человек? А?

– Жесткий.

– Нет, не жесткий, а гадкий. Работник? Из средних, посредственный. Так научился, попривык, вроде не заметно, что сам-то он ничего хорошего в дело не вносит. Тянет лямку.

– Нет, приличный работник, а гениев-то немного, но напасешься на всякую должность!

– А я не понимаю, как это - человек гадкий, но зато работник приличный. Выходит, у нас не найдется приличных работников и чтобы человек был хороший, вполне порядочный? Не верится!.. Да ты что в портфель свой вцепился, из рук не выпускаешь? Секретные дипломатические документы?

– Да, - сказал Миронов, сам удивившись, что портфель все лежит у него на коленях. Он нагнулся и поставил его на пол у своих ног, и внутри что-то звякнуло. Он отстегнул единственную слабую застежку и поправил повалившуюся набок бутылку кефира. Рядом стояла такая же вторая бутылка и высовывался бок обсыпанной сладкими крошками булочки.
– Таскаю вот из буфета домой... О чем это мы беседовали?

– Так, о жизни. Еще ты меня, наверное, должен спросить, зачем я водку пью.

– Да, говорят, уж очень. Конечно, не в рабочее время, но будто уж очень.

– Добрые люди не соврали.

– Плохое это дело, - вздохнул Миронов, точно у него вместе с Ореховым вышла неприятность.

Тот это почувствовал, и вообще раздражение у него уже прошло, даже неловко становилось, что Миронов, вместо того чтобы нести кефир к себе домой, сидит тут и невесело так беседует с посторонним мужиком.

– Плохое? Является ко мне тут недавно один непьющий, трезвый человек и сидит, рассуждает для моего убеждения, что алкоголь - это очень плохо. От него вред печенке и ущерб семейной жизни, а пользы никакой. Хорошо. Я его спрашиваю: а ты сам-то пил?.. Он даже возмутился, так и шарахнулся от меня. Отлично! Я ему тогда и говорю: какая же твоему мнению цена? Я вот пью, и это занятие, как понимаю, мне подходит. А ты не пил, и тебе не нравится. Это все равно что ты в Елабуге не был, а говоришь, она тебе не нравится. А я там живу, и мне нравится. Что же я тебя буду слушать?

– Ай-ай!
– укоризненно рассмеялся Миронов.
– Не стыдно тебе, Орехов! Ты ведь небось это Сапарову говорил?

– Сапарову!

– Ой, промахнулся, - старался удержать смех Миронов.
– Сапаров?.. Ах, в этой Елабуге бывал!.. Очень даже.

– Я потому и говорил.

– Вот ты какой!
– Миронов, улыбаясь, подобрал с полу портфель и встал.
– Ты человек думающий, товарищ Орехов. Мне тебя учить нечему. У тебя очень тяжелый период жизни, и все. Но ты сам разберешься со временем, это я уверен. Жалко, что ты заявление не хочешь обратно взять. Не возьмешь?

– Нет.

– Вижу. Ну, я тебе желаю справиться с мыслями. И вообще желаю. Будь здоров!

Попрощались, и Миронов ушел с портфелем под мышкой. Он давно уже ушел, а Орехов все еще сидел, опустив голову, на краю постели, задумчиво смотрел на свои крупные босые ноги и шевелил пальцами. Зря болтал с Мироновым, только человека задерживал. Вот теперь пошел, понес кефир своей старухе. Почему старухе? Она, кажется, молодая, только у нее что-то с желудком плохо. Вот и таскает, бедняга, ей каждый день из буфета кефир в своем продуктовом портфеле. Почему это "бедняга"? Сейчас, наверное, вытащил булочки, сидит, ссутулившись, с пустым портфелем на коленях, смотрит, как она ест и кефиром запивает, и, наверное, радуется... Похоже, что так.

В день отъезда, стоя посреди совсем уже голой комнаты, где, кроме железной койки, стола и трех табуреток, только гвозди в стене да газетный фунтик на лампочке остались, он огляделся кругом и вдруг, сам не зная почему, подошел к зеркальцу, все еще висевшему на гвоздике в простенке.

Перед этим зеркалом он всегда брился, но никогда при этом на себя не смотрел. Чудесная способность - не видеть того, что не хочешь замечать, или не замечать того, чего не хочешь видеть, подумал он и заглянул в зеркало. Он увидел слегка одутловатую, плохо выбритую и равнодушную до угрюмости рожу. Не первой молодости, несвежую рожу водителя тяжелой машины, который изо дня в день по многу часов дышит не прохладой весенних рощиц, а жаром двигателя внутреннего сгорания, да и в часы отдыха ради освежения не на лимонад налегает...

Вовка, уже перетаскавший к себе все, что Орехов не брал с собой, стаканы, коробки от папирос, старые журналы с картинками и прочее, - теперь снова зашел и спросил:

– А зеркало? Позабыл?

– Зеркало... Забирай и зеркало, это больно паршивое, не возьму.

Вовка с удовольствием схватил зеркало и стал протирать рукавом:

– Чем еще паршивое? Хорошев. Тебе самому сгодится!

– Рожа выглядывает оттудова больно мерзкая!
– сказал Орехов и подтолкнул Вовку в плечо: - Забирай и уходи!.. Слыхал? Я там другое себе куплю.