Орел легиона

В дальнейшем они все, включая Лакинию и детей — сына и семилетнюю дочку Элия и сына с дочкой Крайка, — болтали и перешучивались на протяжении всего вечера, покуда гость наконец не пожелал хозяевам доброй ночи и не поднялся вслед за служанкой Эгиной на второй этаж, где ему была отведена простая и чистая комната, с белёными стенами, с заранее приготовленной ванной и аккуратно застеленной постелью.

Дитрих уснул не сразу. Ставни в комнате были распахнуты, с расстилавшихся возле дома полей тянуло терпким ароматом зелени, цветов, горьковатого дыма: с вечера работники разложили несколько костров по краям поля, чтобы отпугнуть кабанов, уже не раз в прежние годы наносивших урон всходам.

Издали, из леса, доносились крики ночных птиц, они не сливались, как поутру, в сплошной щебет — птицы подавали голос порознь. То заходилась плачущим смехом сова, то выпь стонала на небольшом болоте, отделявшем лес от пастбища, то басовито ухал филин.

Но вот совсем близко, возможно среди ветвей фруктового сада, послышался тонкий мелодичный свист, потом пронзительное, задиристое щёлканье, и вдруг разлилась сверкающая трель, словно множество крохотных ручейков зазвенело по тающему весеннему льду. Это начал свою песнь соловей. Ему тотчас отозвался из лесу другой, потом — сперва далеко, затем сразу гораздо ближе — третий. Ночь наполнилась нежным звоном, свистом, задорным перещёлком, в которых растворились жалобные вопли выпи, совиный смех и мрачные вздохи филина. Соловьиные голоса растворили темноту за окнами, она делалась всё прозрачнее, всё слабее, и вот в окно упала полоса серебряного света, будто меч пронзил ночь насквозь. Это взошла луна.

Зеленоглазый слушал соловьёв и думал, что в Германии, в лесах вокруг его родного селения, они пели так же, совершенно так же, словно сейчас прилетели в далёкую Британию именно оттуда.

Говорят, ещё в недалёкие времена, когда Римская империя особенно любила роскошь, на обед императору и знатным патрициям подавали блюдо из запечённых соловьиных языков. Вот уж дикость так дикость... Возможно, именно это, а не жертвы, принесённые во имя завоевания провинций, станет когда-нибудь причиной разрушения Великой империи. Жертвы окупались порядком, который приносили римляне на все завоёванные земли, благодаря им в провинциях на целые столетия прекращались междоусобные войны, распри, которые за эти годы унесли бы куда больше жизней, чем все походы римлян, вместе взятые. Повсюду строились города, берега рек соединялись мостами, акведуки приносили воду в дома, а не только во дворцы. В каждом городе были школы, в крупных городах — библиотеки.

Другое дело, что те же просвещённые римляне обожали кровавые развлечения в цирке, когда на потеху вопящим рядам зрителей бестиарии [28] убивали диких животных, порой лишённых возможности защищаться, когда гладиаторы ранили, а зачастую калечили друг друга. Случались бои насмерть, хотя и редко, а теперь вообще всё реже и реже — хорошо обученный гладиатор слишком дорого стоит, чтобы рисковать его жизнью и здоровьем, ланисты [29] это отлично помнят, поэтому щедро платят лекарям, которых нанимают в каждую гладиаторскую школу. Но всё равно эти забавы бросали тень на величие и блеск Империи, тень, необходимости которой Дитрих, с его практичным германским умом, не понимал. Да, толпа любит кровавые развлечения, но разве так уж трудно её от этого отучить? Ему случалось бывать в греческих театрах. Там убийства совершались не по-настоящему, более того, совершались за сценой, не на глазах у всех. И тем не менее зрители замирали от страха, орали от возбуждения, а то и проливали слёзы, когда на сцене появлялись носилки с якобы трупом героя, покрытые будто окровавленной, а на самом деле выпачканной кармином тканью. Казалось, зрители искренне верят в происходящее. И уходили они из театра ничуть не менее взбудораженными, потрясёнными, полными разных чувств, чем те, кто покидал цирк после гладиаторских сражений. Можно дать Риму такие развлечения? Можно. Во многих городах, кстати, уже появились такие театры. Просто римлян к ним не приучали — бои эффектнее, и платят зрители за это дороже. Но это хотя бы объясняется дурными побуждениями толпы. Что с неё взять? Но соловьиные языки-то пожирали не грубые ремесленники, легионеры, лавочники, а изысканные патриции, что ходят в эти самые библиотеки, нежась в термах, рассуждают о поэзии, об архитектуре. Ну, и как же их понимать? Чем они заменят вот эти раскрывающие душу ночные песнопения, если вдруг они смолкнут?

28

Бестиарии — специально обученные гладиаторы, сражавшиеся с дикими животными — волками, медведями, кабанами.

29

Ланиста — владелец школы гладиаторов, обычно и их главный тренер. Чаще всего ланистами становились отставные военные, но бывали случаи, когда завести свою школу гладиаторов мог и освобожденный гладиатор, за доблесть в бою получивший деревянный меч, то есть не просто ставший вольноотпущенником, но и наделенный правами римского гражданина.

Очень близко, под самым окном, пронёсся и исчез какой-то необычный шорох. Дитрих внутренне обругал себя: надо же было так развить свой слух, чтобы слышать любые звуки, которых в этот момент быть не должно! Сквозь соловьиное ли пение, сквозь журчание реки или ручья, сквозь шум ветра и колеблемых им деревьев Зеленоглазый всегда умудрялся различить куда менее громкий звон тетивы, поскрипывание боевой сандалии, тихий лязг извлекаемого из ножен меча или кинжала. И эта особенность слуха не раз и не два спасала ему жизнь, так что приходилось с нею мириться. Но сейчас-то что такого происходит? Зачем слышать какие-то там шорохи, когда хочется просто слушать соловьёв? И потом, ничто изнутри не подсказывало ему в этот момент, что вблизи может быть какая-то опасность. У многих опытных воинов есть такое ощущение, оно, как правило, безошибочно. И раз его не возникает, то и опасаться нечего. Но всё же — что это был за звук? Точно что-то легонько чиркнуло по кирпичной стене. Что-то жёсткое — не хвост пробежавшей мимо лисы, не коготки хорька. Да и какие тут могут быть лисы и хорьки? Волк, пускай и старый, но не утративший нюха, а у Малыша с нюхом явно всё в порядке, никогда не позволит рыскать возле самого дома лесным наглым воришкам. Он поймал бы пришельца куда раньше, чем тот подберётся к дому и приблизится к клеткам домашней птицы, что на заднем дворе. Но и человеку, чужому в этом доме, волк определённо рад не будет, воспользуется своей собачьей привычкой, возьмёт да поднимет лай. Так что нет там, под окном, никого и ничего, что могло бы представлять опасность.

— А значит, надо спать и оставить всякие нелепые мысли! — вслух произнёс Зеленоглазый.

Он повернулся на правый бок и, послушав ещё какое-то время соловьиные трели, мирно и безмятежно заснул.

Прошло, возможно, около двух часов, и будто лёгкий толчок разбудил его. Он резко повернулся на своём ложе, отчего оно едва слышно скрипнуло. И вновь внизу, под окном, раздался шорох, на этот раз куда более явственный, будто что-то мягко, но сильно шлёпнуло по земле. Потом тихо-тихо прошуршали по земле то ли быстрые шаги, то ли просто сильный порыв проснувшегося поутру ветра.

«А вот это уже интересно! — промелькнуло в голове у Дитриха. — Второй раз за ночь... Ну, и кто ты?»

Он совершенно бесшумно подошёл к окну. Постоял, вслушиваясь, потом перегнулся через подоконник. Уже светало, и можно было различить внизу землю, покрытую подстриженной травой, низкие кустики жимолости да идущую вокруг дома дорожку, обсаженную цветами.

Нигде никого видно не было, но отставной центурион и не надеялся кого-то увидеть. Его больше интересовала земля под окном. И хотя этаж был второй, да и рассвет ещё только-только набирал силу, однако две тёмные вмятины среди травы зоркие глаза охотника различили сразу. Ещё сильнее перегнувшись, Дитрих заметил и тёмные крошки земли на выступающих кирпичах цоколя.

— Ловкий малый! — усмехнулся Зеленоглазый. — Удержаться на таком крошечном выступе, да ещё начать карабкаться выше, это надо быть тренированным человеком.

Спать больше не хотелось. Правда, чувства опасности по-прежнему не было, хотя, казалось бы, пора ему появиться. Но Зеленоглазый предпочёл провести остаток ночи без сна, слушая единственного соловья, который ещё заливался в саду. Едва на востоке зарозовела заря, птаха умолкла. А за окном послышались голоса: Крайк переговаривался с тремя работниками, давая им указания — кому идти на выпас коров, кому заняться полем, кому садом.

Умывшись возле пристроенного к стене умывальника, Дитрих обулся (тунику он на ночь не снимал), надел пояс с притороченными к нему ножнами его любимого охотничьего ножа и вышел в коридор. На лестнице, ведущей вниз, прямо в триклиний, тоже звучали голоса, и, услыхав первые же слова, Зеленоглазый резко остановился — это показалось ему не менее интересным, чем странные ночные события.

Говорили Элий и Лакиния, причём в голосе женщины, которая накануне показалась германцу очень спокойной, всегда владеющей собой, на этот раз звучали высокие, почти визгливые ноты.

— Что, по-твоему, это может значить, Элий?! Что?! — она едва ли не кричала. — Откуда это могло появиться здесь?!

— Да почём мне знать? — Элий Катулл говорил тоже не совсем спокойно, но скорее смущённо, чем испуганно. — В конце концов, мало ли мастера делают похожих пряжек? Я не видел её двадцать с лишним лет, мог и ошибиться.

— Но я не могла! — Теперь Дитрих ясно понял: женщина готова заплакать. — Я помню эту пряжку на твоём поясе, очень хорошо помню, как ты рассказывал о своём споре со старшим центурионом. Он не поверил, что ты сможешь метнуть три подряд копья и попасть в один круг. Ты спорил на пряжку против его кинжала. Старший центурион проиграл спор, и ведь именно этот кинжал, который ты тогда выиграл, спас тебе жизнь в том страшном бою. Именно им ты убил мятежника, который бросился на тебя, придавленного колесницей, чтобы добить. Так это было?

— Так, Лакиния. Кинжал цел и по сей день, висит на стене, в моей комнате. Но пряжка давным-давно пропала.

— Вот именно! И я хорошо помню, что она осталась там, за Валом. Крайк потерял её, когда ты дал ему пояс, чтобы увязать в узел орла. Я же помню. Ты ещё боялся тогда, что пряжку найдут эти бритты из племени Рыси и по ней определят ваш путь, когда вы спасались бегством. Похожих пряжек очень-очень мало! Как она теперь могла попасть в наш дом?

— Ещё раз повторяю, Лакиния, почём мне знать? И почему это тебя так пугает?