Орёл, несущий копьё
Шрифт:
Приехав домой на летние каникулы, Аларикус почти не общался с семьёй, читая и упражняясь в своей комнате. Однако же только заниматься всё время было скучно, поэтому он решил разыграть сестёр: пробравшись на кухню, он выкрал двух кур, которых домовики ощипали, но ещё не успели разделать, и временно вернул их к жизни, после чего пустил бегать по внутреннему двору замка, где Урсула и Лора как раз играли. И хотя сёстры юмор явно не оценили, принявшись с воплями убегать от восставших ощипанных кур, как и родители, вновь принявшиеся «серьёзно» с ним разговаривать, сам Аларикус внутренне давился от смеха, пока с постным видом выслушивал нотации. С тех пор он порой разыгрывал кого-нибудь из членов семьи, хотя смешно отчего-то было по-прежнему только ему.
Так как шутки его не понимал никто, Аларикус стал шутить исключительно для самого себя. Вот и сейчас, выйдя
— Пред сторожем в полночь рядами могил
Погост распростёрся в молчанье,
И месяц на плитах холодных застыл
В холодном и чистом сиянье.
Но вот под крестом оживает мертвец…
Где муж, где жена, где старик, где юнец
Встают в одеяниях длинных.
И тянутся, силясь друг друга найти,
И в круг — посредине дороги,
Всем хочется пляску скорей завести,
Да саваном стянуты ноги.
Но кто ж здесь давно от стыда не отвык?
Стряхнуть одеянья недолго — и вмиг
Все саваны сброшены в кучу…*
«Как заунывно, — расстроился Аларикус. — А ведь баллада весёлая». Впрочем, в исполнении Влад практически всё звучало либо как нравоучение, либо, что в последнее время бывало чаще, как надгробная речь. Однако его слушатель не перебивал; Георг сидел лицом к двери, хотя и не смотрел сейчас на неё, и Аларикус видел его внимание и скепсис. По окончании Георг готовился не то высказать недовольство выбором произведения для чтения, не то сделать замечание чтецу — но тут он непроизвольно посмотрел в сторону двери и выпрямился на стуле так резко, словно его прошибло током. Влад, как раз дочитавший, посмотрел на Георга с непониманием, но затем, проследив направление его напряжённого взгляда, устало вздохнул.
— Ты что-то хотел, Аларикус?
Он не ответил, продолжая неотрывно глядеть на Георга; юноша каждый раз так забавно нервничал при его виде… Хотя, Аларикус понимал, чем это вызвано: когда ты некромант, вокруг тебя словно бы возникает Тёмная аура — так, по крайней мере, кажется всем окружающим; дополнялось же это внешним видом Аларикуса, который сам, как подозревал (ибо в зеркало в последний раз смотрелся довольно давно), выглядел похожим на скелет, обтянутый кожей и со следами попыток придать ему сходство с живым человеком. «Кто бы подумал, что маленький Винтерхальтер такой восприимчивый…» — он мысленно довольно потёр руки, а затем, продолжая смотреть на Георга, стал медленно отходить назад, в тень холла, развернулся и побрёл дальше, к лестнице, — и услышал позади себя шумный вздох. «Нет, это хорошо, очень хорошо… Остальные стали слишком серьёзны». А вот серьёзности в его жизни было достаточно: досталось её и от родителей, и от учителей в Дурмстранге, и от наставника в некромантии.
После того, как стало ясно, что интерес Аларикуса к некромантии неугасим, более того, его кровь «проснулась», отец и сын договорились, что мальчик не будет экспериментировать сам, а на каникулах его отправят к двоюродному деду Панкрациусу, который в молодости практиковал некромантию, а теперь изучал её теоретически и писал трактаты. Это казалось (да и являлось, на самом деле) неплохим вариантом; легко согласившись, летом после второго класса Аларикус впервые попал в дом двоюродного деда.
Панкрациус был внуку рад… ну, в своей особой манере. Он сразу же объявил мальчику, куда ходить можно, куда нельзя, что делать можно, что нельзя, а также ещё целую кучу вещей, после чего засадил его за книги и сам углубился в них же. Это было, конечно, далеко не так весело, как поднимать и заставлять бегать по дому мышей и кур, но зато познавательно — библиотека у деда была невероятная. Первоё своё лето в его доме Аларикус только читал и изредка выяснял какие-то непонятные моменты у деда; на второе он тоже читал, только теперь к этому добавились обсуждения, хотя и всё ещё редкие; в третий его приезд Панкрациус, кажется, решил, что мальчику можно доверить что-то посерьёзнее, поэтому приказал показать, на что он способен. Аларикус тогда оживил индюка, которого собирались подать к столу (кухня для него была в детстве лучшим местом, где можно было разжиться материалом для опытов); правда, он не смог удержать контроль долго, на что Панкрациус, впервые улыбнувшись внуку, сказал, что это уже неплохой результат для девятилетнего мальчишки. До конца того лета Аларикус совершенствовал
свой контроль над оживлёнными животными, попутно всё сильней в беседах с дедом осознавая, насколько некромагия разнообразна, если правильно научиться её использовать.«Большинство в наше время из некромагии слышало только об инферналах, — говорил Панкрациус, — одной из низших ступеней возрождённых мертвецов наряду со скелетами. А ведь есть ещё полноценное воскрешение, хотя и на время, умершего; есть призыв духа в иное, не его родное тело; есть связанная с артефакторикой отрасль, которая переплетается с темой поисков способов обретения бессмертия; есть области, связанные с духами и привидениями — ты пока себе даже вообразить не можешь, насколько опасны призраки могут быть, если управляются грамотным и зло настроенным по отношению к тебе некромантом. Так что радуйся, Аларикус, что именно ты имеешь возможность постичь эту потрясающую науку».
И он радовался — искренне, с каждым годом, по мере усложнения его упражнений, всё больше. К тому времени, как их класс перешёл в среднюю школу, он уже поднял свой первый скелет (это был какой-то магл с кладбища, расположенного неподалёку от усадьбы Панкрациуса), в теории знал, как создать инфернала и вызвать дух умершего. Однако к работе с человеческими душами дед временил переходить — он словно бы чего-то ждал, и Аларикус всё никак не мог понять, чего именно… До того, как это случилось.
Дом был так тих, что казался пустым, даже мёртвым — сейчас, после стычки Адлера с Петаром, здесь поселилась Смерть. «Творить её магию стало однозначно легче, — отметил про себя Аларикус. — Вот и польза». Он и Петар общались мало, лучше даже сказать: не общались вовсе, поэтому Аларикуса мало тронула его гибель. Куда интереснее ему было наблюдать за реакцией прочих на это событие — люди всегда так по-разному, многогранно проявляют своё отношение к Смерти. Кто-то, как Влад, панически боится её холодного дыхания и стремится укрыться за ментальными стенами, замкнувшись в мире своих ощущений. Кто-то, как Макс, стремится действовать: бежать, нестись, сообщать — что угодно, лишь бы не стоять без движения и не смотреть на тело. Кто-то, как Георг или Деян, замирает в шоке, ещё какое-то время не в силах сдвинуться с места или даже просто что-то сказать. А некоторые, как Адлер, стремятся не показать, что произошедшее на них повлияло — им не по статусу это, не к лицу; и всё-таки в глубине глаз можно, приглядевшись, различить чувства: сомненья, тревогу, опаску… Интересно наблюдать за людьми.
На самом деле, Петару ещё повезло — первая виденная Аларикусом смерть не была такой чистой. Молниеносная вспышка Авады — мечта многих из тех, кто ныне обитает в Бездне, переселившись из подлунного мира в неё куда менее быстрыми и лёгкими способами. Была она, пожалуй, мечтой и того товарища отца, умиравшего в их доме целую ночь.
В тот год Аларикус вернулся домой на рождественские каникулы по настоянию матери — её тревожило, что сын вовсе перестал общаться с семьёй, даже всё лето от начала каникул до первого сентября проводя в особняке Панкрациуса. Навестить главу семейства тогда приехал один из его товарищей по Дурмстрангу, герр Брайнер, — громкий краснолицый волшебник, любивший вкусную еду и добрую медовуху. Последняя-то его и подвела: выпив больше, чем стоило, Брайнер ночью по одному ему ведомой причине отправился бродить по старом замку, а затем, шатаясь по стене, поскользнулся и свалился с неё во внутренний двор. В результате падения у него были сломаны практически все кости, задеты внутренние органы — на это искорёженное создание было странно смотреть, потому что оно напоминало скорее слепленную бесталанным скульптором фигурку из глины, чем человека. Повреждения его были так сильны, что никакие зелья и чары не могли их восстановить; целитель, срочно вызванный отцом, только печально развёл руками.
Пока взрослые суетились, будучи уверенными, что дети спят, Аларикус из потайного хода, коих было в замке немало, наблюдал. Он с живым интересом следил и отмечал, как страшна может быть агония, как неестественно-жутко могут выпирать из тела сломанные кости; и он понимал причину (хотя и расстроился из-за прерванного наблюдения), когда после визита целителя отец принёс Брайнеру кубок с ядом. «Наверное, это и есть милосердие в понимании человека», — подумал тогда Аларикус. С рассвета, наступившего после того, как последний вздох умирающего затих, и до самой следующей ночи он глядел из окна своей комнаты во внутренний двор, но сквозь него — впервые, пока ещё неосознанно, нащупывал путь через тьму в то самое место, где обретают пристанище души.