Орелин

Однажды я обнаружил, что сестра растет быстрее меня. Встав рядом со мной в материных туфлях, она оказалась выше меня на полголовы. Мы разулись, стали спиной к стене, провели карандашом черту поверх голов и сравнили отметки. Теперь уже не о чем было спорить и невозможно схитрить: сколько бы я ни вытягивал шею, Зита опережала меня на добрых десять сантиметров. Таким образом, в то время как сестра постепенно превращалась в дылду с тощей шеей и грудью, напоминающей сливовые косточки (она долго упиралась, прежде чем согласилась показать их мне в обмен на диск Платтерса), я оставался прибитым к земле и вполне заслуживал прозвища Одноэтажный, как однажды при всех назвал меня мой лицейский приятель, не боявшийся получить по зубам.

По совету школьного доктора мать отвезла меня в Монпелье к профессору Нантону, специалисту по карликам. Знаменитый эндокринолог предложил мне раздеться, ощупал шею и лимфатические узлы, задал несколько коротких вопросов и выразил сожаление, что так поздно видит меня в своем кабинете.

— Почему вы не пришли три года назад, как только вы заметили отставание в росте?

Я принял упрек с поникшей головой, закончив одеваться. Мать очень прямо сидела на краю стула и разглаживала рукой свою плиссированную юбку — признак напряженного внимания. Я думаю, она старалась запомнить то, что говорил профессор, чтобы пересказать потом его слова отцу.

— Значит, уже слишком поздно? — спросила она вдруг охрипшим голосом.

— Да разве я вам это сказал, мадам, — мягко, но слегка раздраженно ответил врач, кладя руку на телефон, на котором замигал огонек вызова. — Извините!

Он снял трубку и заговорил с возрастающим раздражением:

— Так вы этого не сделали? Но почему? Вы потеряли четыре месяца! А что я могу вам еще сказать, если вы не следуете предписаниям? Послушайте, по поводу бессонницы и видений обратитесь к доктору Бьюику, я ему напишу записку по поводу вас.

В кабинет вошла медсестра, дождалась конца разговора, дала подписать какой-то бланк и вышла, не сказав ни слова.

— Извините, — повторил профессор, снова поворачиваясь к нам, — ну и выдаются же такие деньки, и чем дальше, тем больше.

Он снял свои маленькие очки в оправе, потер края век, почти таких же розовых, как и скулы, и предоставил своему близорукому взгляду блуждать между моими толстыми щеками и материной плиссированной юбкой. Не знаю почему, он вдруг напомнил мне золотую рыбку, которую я выиграл на ярмарке в Сен-Мишеле незадолго до того, как мы поселились в «Country Club». Я принес ее домой в прозрачном пакете. Это не был один из тех коралловых денди, которые носят разноцветные жилеты и аристократические кружева и удостаивают своим посещением только огромные аквариумы. Это была простая незатейливая рыбка, без всяких манер и претензий, совершавшая свои маневры в тишине большой банки из-под маслин, откуда ее извлекали каждые два дня, чтобы сменить воду.

— Вы понимаете, что я вам говорю, молодой человек?

— Мм…

— Вы не слушали меня?

— Так, значит, я…

— В школе вы потешаете весь класс? Не так ли? Учителя часто делают вам по этому поводу замечания, да? Видите ли, все это является неизбежной частью расстройств — в данном случае я не хочу говорить «симптомов», — которыми часто сопровождается недостаточность щитовидной железы. Но этому горю можно помочь, по крайней мере до некоторой степени.

Затем спокойно и медленно, как если бы он разговаривал с деревенским идиотом, профессор объяснил мне, что длительный курс лечения, который я буду проходить неделю за неделей, подстегнет (или подтолкнет, уже не помню точно) мой рост, и я вырасту на несколько сантиметров, которых не хватает карликам, чтобы перейти в категорию, тоже малосимпатичную, но все-таки более привлекательную, — категорию людей низкого роста.

— Значит… я никогда не стану таким, как Жозеф? — с отчаянием спросил я.

— Кто такой Жозеф?

— Его старший брат, — ответила мать. — Метр восемьдесят шесть. Чемпион Лангедока в плавании свободным стилем.

По тому, как доктор снова снял свои очки, чтобы опять превратиться в рыбку, я понял, что я настоящий идиот, и встал, чтобы уйти. Догнав меня в холле клиники с рецептом в руке, мать упрекнула меня за мой поспешный уход и невежливое поведение во время осмотра, но я видел, что она действительно чувствует облегчение, как если бы мы оба избежали самого худшего. В то время представление, сложившееся у меня о самом себе, было столь тягостным, что мимолетного выражения облегчения на лице матери было достаточно, чтобы сделать счастливым целый день, а может быть, даже и больше. Вот почему в тот момент я не думал больше о своем росте и, насвистывая, весело шел вприпрыжку до самого вокзала.

Теперь каждый день я должен был глотать лекарства, каждую четверть становиться под ростомер и вписывать результаты измерений в листок роста. К концу года я подрос меньше, чем следовало, но я все-таки подрос, и каждый выигранный миллиметр был победой над детством. Зита аплодировала, мать набивала мне карманы сладостями. Жозеф, заканчивавший военную службу вместе со спортсменами в батальоне Жуанвиля, присылал мне «самые сердечные поздравления» на открытках с фотографиями Эйфелевой башни, которые, по-видимому, должны были побудить меня к дальнейшему росту. Отец подбадривал своего Мальчика с пальчик словами высокой философии:

— Давай, Максим, не останавливайся на полпути. Пока ты не перестал расти, ты растешь!

Наверное, в качестве одного из таких поощрений, а также для того, чтобы избавить меня от сестринской экспансивности, отец в пасхальные каникулы снова взял меня с собой в поездку. Это был последний раз, когда я сопровождал его в странствиях по дорогам Севенн. От этого путешествия у меня остались смутные воспоминания. В память врезался лишь один забавный эпизод, который напугал меня еще тогда и который до сих пор вызывает у меня чувство неловкости, несмотря на то, что актер, исполнявший в нем главную роль, давно уже покинул сцену.

Мы провели ночь в Генолаке, в гостинице на берегу реки. Должно быть, наша поездка подходила к концу, так как из дюжины проигрывателей, которые мы привезли в багажнике, остался только один «Теппаз». Поэтому отец больше не спешил, балагурил и пребывал в отличном настроении. В полдень мы приехали на одну ферму недалеко от Пон-де-Монвер, весьма бедную с виду. Старая собака пересекла двор, подошла к нам и обнюхала наши ботинки. Отец дал мне нести проигрыватель, а сам сунул под мышку несколько дисков с эстрадной музыкой.

— Кажется, здесь никого нет, — сказал я ему, немного испуганный видимой заброшенностью фермы.

— Сейчас увидим.

— Па, смотри, ставни закрыты, и камин не дымится.

— Нет такой харчевни, где черт не побывал бы хоть раз, — ответил он и забарабанил ладонью в парадную дверь.

Прошла минута. Затем другая, затем еще одна. Мне очень хотелось поскорей уйти из этого мрачного места, но дверь вдруг со скрипом отворилась, и на пороге возникла молодая женщина. Прижимая платок к глазам, она доверчиво смотрела на нас.

— Что вы хотели?

— Я привез вам музыку.

— Какую музыку?

— На ваш вкус. Что вы любите? Иветт Орнер? Чарльза Тренета? Рок-н-ролл?

— Как-нибудь в другой раз, сегодня это вряд ли возможно.

— Мы здесь проездом, мадемуазель. Единственный случай. И заметьте, вы можете ничего не покупать, если не хотите.

В лице отца, особенно когда он разговаривал с женщинами, читавшими в его глазах произведенное ими впечатление, была какая-то веселая решимость, перед которой трудно было устоять. Отец знал об этом своем свойстве и умел извлекать из него выгоду. В тот день, прежде чем я почувствовал подергивание в руке (что со мной случалось довольно часто в минуты волнения), мы вошли внутрь, и, честно говоря, я предпочел бы оказаться где-нибудь в другом месте. Гостиная была освещена только тусклым светом, проникавшим через дверь. В ней пахло переваренным супом и смертью. Да разве можно вести дела в такой обстановке? Отец в этом не сомневался. Он сразу же нашел розетку, поставил «Теппаз» на стол, открыл его и осторожно опустил иглу на черный диск.