Оренбургский владыка

В отцовском доме все, кажется, помнило его. И стены, и половицы, и чистые, хорошо вымытые рукастой неугомонной экономкой окна, и портреты на стенах, и тяжелые монументальные занавеси, будто бы отлитые из металла, и обновленные свежим лаком стулья, и два огромных шкафа, похожих на крепостные сооружения… Все-все здесь помнило Сашку Дутова, юного, быстроногого, горластого…

И он многое помнил. Если раньше в памяти случались некие провалы — вроде бы обрезало свет, и из головы уносились целые куски прошлого с людьми, событиями, обстановкой, пейзажами — то сейчас они все чаще и чаще стали проступать из непрозрачной глубины на поверхность. Со временем память становилась избирательной и делалась острее.

Переходя из одной комнаты в другую, вместе с шагами перелистывая страницы памяти, Дутов обошел весь дом, постоял в своей комнате — губы расстроенно задергались сами по себе, и он прижал ко рту ладонь, но понял, что вряд ли это поможет, и поспешно покинул комнату… Остановился у окна, пальцами отжал нарядную бронзовую задвижку, открыл форточку — ему не хватало воздуха, в ушах поселился болезненный звон.

Вечером у входной двери раздался звонок. Дутов, одетый в шелковый немецкий халат, привезенный из Петрограда и помещенный на видное место в гардероб, вышел в прихожую. Запахнул халат поглубже и открыл дверь.

За дверью стояли две женщины — стройные, в ладных, хорошо подогнанных гимнастерках, с офицерскими погонами на плечах — по одной звездочке при одном просвете, что соответствовало чину прапорщика в инфантерии или подхорунжего в казачьих войсках. Красивые лица были знакомы Дутову, но он не мог вспомнить, откуда их знает… И только когда заговорила та, что постарше, он вспомнил — одна из них была вдовой старшего брата Богданова, а вторая так и не успела выйти замуж за младшего.

Дутов отступил на шаг в глубину прихожей.

— Милости прошу, заходите, — проговорил он обрадованно. — Сейчас нас с вами угостят пирожками с печенкой, с яблоками, домашним крекером и хорошим китайским чаем. Заходите! — Дутов посторонился, давая возможность казачкам войти в дом.

— Может быть, в следующий раз… барин, — сказала старшая.

Это прозвучало неожиданно, в свободолюбивой казачьей среде такое обращение было чужим.

— Какой я вам барин? — укоризненно покачал головой Дутов.

— Извините, ежели что не так, ваше высокоблагородие, — гостья прижала к груди руку.

— Все так, все так, — успокоил ее Дутов, — только раз уж пришли в гости, положено в дом заглянуть и чаю испить… Иначе, какие же это гости?

Потоптавшись еще немного у порога, женщины все же покинули прихожую и, войдя в комнату, оробели.

— Как у вас зде-есь…

— Как? — с улыбкой спросил Дутов.

— Как в губернском музее. Очень много всего.

Уже за столом, после первого стакана чая, гостьи поведали, зачем явились к командиру полка.

— На фронт нам велено больше не возвращаться, — сказала Авдотья, — война, мол, для баб кончилась.

— Это кто же вам такое наплел? — спросил Дутов.

— Ваш заместитель… есаул Дерябин.

Дутов крякнул в кулак, хотел было высказаться, но сдержал себя, по-птичьи подергав крупной, коротко остриженной головой и подсунул черненый серебряный подстаканник с плотно всаженной в него посудой под кран самовара.

— Глупости все это!

— А раз велено не возвращаться в воинскую часть — значит, надо искать себе работу, — со вздохом добавила Авдотья, — чтобы стариков Богдановых накормить и самим без еды не остаться.

— Не спешите только, — поучительно произнес Дутов, — война еще не кончилась. Костер этот скоро разгорится так, что не только людям — всем чертям сделается тошно. Да и разве в станице, по хозяйству, работы нет? Или станичники отказались от земли и перестали ее обрабатывать?

— Отказались, Александр Ильич.

— Как это? — не понял Дутов.

— К нам примаки городские напросились, они теперь и станут землей заниматься. Половину урожая будут отдавать старикам Богдановым.

— Лихо, — Дутов осуждающе качнул грузной головой, взгляд его сделался задумчивым. — Откуда же приехали эти примаки?

— Из Орла. Рабочая семья. На заводе работали, а потом решили подняться с места и уехать. Я спросила у них: «Что, в Орле голодно стало?» Они ответили: «Голодно».

— Так степь наша и станет иногородческой, — озабоченно произнес Дутов. — Надо бы вопрос об этом поднять на казачьем круге, — он взял опустевший Авдотьин стакан, наполнил его чаем. Следом наполнил стакан Натальи. — Пейте, дорогие казачки. Угощайтесь.

Пирожки в доме Дутовых всегда пекли славные, кухарки у них всю жизнь работали знающие, понимали в стряпне толк — через пятнадцать минут в большом фаянсовом блюде, расписанном китайскими драконами, уже не было ни одного пирожка.

— А насчет того, что без дела останетесь, без денег — не беспокойтесь, — сказал Дутов на прощание своим гостьям, — не останетесь. Это я вам обещаю. И дело будет, и заработок.

Казачки поклонились Дутову в пояс.

Из Петрограда Дутов привез тяжелый тюк с газетами, Еремеев едва с ним справился: когда вытаскивал из вагона, хрипел, как мерин, которого надсадили неподъемным грузом.

В газетах тех была опубликована статья Дутова «Позиция казачества». Он решил, что в зале, где будет проходить войсковой круг, эта газетка никак не будет лишней. Тем более, что подавляющая часть казаков думала так же, как и Дутов, в этом он был уверен. Похоже, что казаки скоро станут единственной силой, способной удержать Россию на ногах. Того и гляди, страна шлепнется в грязь, как пьяная баба.

Ход был правильный, газеты, разложенные на креслах, сделали свое дело: Дутов стал в Оренбурге персоной номер один, каждый старик считал своим долгом подойти к «сыну генерал-майора Дутова Ильи Петровича» и пожать ему руку. «Сын генерал-майора» со стариками был особенно учтив. Старики во всяком казачьем войске — сила не просто большая, — лютая! Любую другую силу, даже если она вооружится артиллерией, перешибут запросто, а подружившись со стариками можно и до атаманской булавы дотянуться.